А вот человек, чей голос звучал уверенно и громко, подхватываемый эхом огромного зала, этот человек не боялся. Анна знала — он не боялся. Ни той свободы, что ждала их всех, ни той новой жизни, неизвестной и опасной, наверно, опасной, ни того незнакомого мира, по которому их всех разнесёт ветер перемен.

И более того — и она опять это понимала, — он шёл к этому дню всю свою жизнь. И не просто шёл сам, а вёл других. Потому что такие, как Пашка Савельев, на месте не стоят. Они идут. И идут всегда вперёд. А когда падают, то поднимаются и шагают дальше. А когда нельзя идти — ползут. И если на пути возникает преграда, они её разбивают, иногда слёту, в лоб, жертвуя собой и другими. И за ними всегда тянется след — след боли, ошибок и крови, и уже непонятно, где чужая кровь, а где их собственная.

— …да, мы все сейчас с вами оказались в ловушке, запертыми на станции. Сверху на военном этаже шёл бой, несколько минут назад он прекратился, но это не значит, что он не вспыхнет вновь. Вряд ли тех, кто захватил власть в Башне, что-то остановит, хотя я надеюсь, что путём переговоров нам удастся чего-то достичь…

Анна только сейчас прислушалась к тому, что говорил Павел. Слова и фразы, произнесённые им, звучали твёрдо и весомо, в голосе не было той пугающей торопливости, суетности, которая сразу настораживает и отворачивает — напротив, уверенность и решимость, исходившие от Савельева, вселяли надежду и веру. Люди слушали Павла молча, и, если по толпе и проходила изредка лёгкая волна недоверия, она тут же гасла, не найдя отклика в сердцах и душах остальных.

— …перед всеми нами стоит задача, гораздо более важная, чем чьи-то амбиции и притязания. И я скажу вам больше — эта задача важнее и чем наши с вами жизни, потому что только от нас, от всех нас, начиная со слесаря и заканчивая начальником станции, зависит, будет ли Башня, а с ней и все остальные люди жить. Если мы не запустим станцию, не дадим энергию, нас и наших детей ждёт смерть, кого-то быстрая и милосердная, кого-то долгая и мучительная. Я только что объяснил вам, почему нельзя прервать работы, но всё же хочу повторить ещё раз: уровень воды опускается быстрее, чем нам бы того хотелось, поэтому…

— Во шпарит, как по писаному, — услышав уже знакомый, чуть насмешливый голосок за спиной, Анна вздрогнула и обернулась. Взгляд упёрся в Марусю, поймал смешинки в серых глазах. — Горазд Павел Григорьевич языком чесать. Чувствуется уверенная рука политика. Наши-то прямо все застыли, как кролики перед удавом.

Анна не удержалась, прыснула. Эта девушка ей нравилась. Нравилось её открытое, круглое лицо, задорный нос, присыпанный едва заметными веснушками, лёгкие чёртики, скачущие в глазах, копна чуть волнистых волос, таких же светло-русых как у Павла. Анна с удивлением отметила про себя, с какой лёгкостью она провела эту параллель между девушкой, с которой познакомилась каких-то три часа назад, и Павлом, который был в её жизни всегда. Может быть, потому что ей отчего-то было легко с этой Марусей, как будто она знала её уже бог знает сколько лет. Словно эта девушка, которая была моложе самой Анны лет на десять, а то и на все пятнадцать (Анна никак не могла угадать возраст Маруси), была её давней подругой. Подругой, которой у неё никогда не было.

— А я только что сбегала к Марату Каримовичу, думала ты там ещё, — на «ты» они с Марусей перешли легко и естественно, и это тоже отчего-то не удивляло Анну. — А Пятнашкин сказал, что ты в машзале. Даже с Маратом Каримовичем поговорить мне не дал. У-у-у, старый пенёк.

На них шикнули, и Маруся, схватив Анну за рукав, тут же потащила в сторону, подальше от людей, к одной из лестниц, ведущих вниз.

— Пойдём, Ань. Нового твой Павел Григорьевич всё равно уже ничего не скажет.

— Почему мой? — удивилась Анна.

— А мой что ли? — хитро сощурилась Маруся. — Мне он нафиг не сдался. И если б не производственная необходимость, вот хрен бы он здесь был.

— А что там с уровнем, о котором Павел говорил? — поинтересовалась Анна, когда они отошли к лестницам.

— Падает зараза, — махнула рукой Маруся и тут же принялась быстро объяснять.

Анна слушала вполуха. Ей нравилось смотреть на живое подвижное лицо Маруси, и она всё никак не могла понять, что же такое знакомое проскальзывает в голосе, в интонациях, в жестах её новой подруги. Но что-то определенно было, просто ускользало вместе с быстрой Марусиной речью, журчавшей весёлым, перепрыгивающим через камушки, ручейком.

Она не заметила, как собрание закончилось, и люди стали расходиться. Проходили сосредоточенно мимо них, молча и о чём-то вполголоса переговариваясь. Анна не знала, что теперь делать, куда идти, и просто чего-то ждала. Или кого-то. А этот кто-то не торопился. Стоял в центре зала — теперь Анна отчетливо видела его — отвечал на вопросы тех, кто уходить не спешил, отвечал неторопливо, не выказывая ни раздражения, ни усталости, хотя Анна знала, он чертовски устал. И вообще он ещё не восстановился до конца после ранения, он… Анна не знала, кто сейчас говорит в ней: врач или всё-таки женщина…

Наконец Павел со всеми закончил и вместе с Борисом (тот, оказывается, всё это время был тут же) направился к ней и Марусе.

— Не, ну ты, Паша, молодец, конечно. Вот спасибо тебе огромное. Прямо порадовал друга, — в голосе Бориса звучал смех. Дойдя до Анны и Маруси, оба они, и Павел, и Борис остановились. Павел чуть хмурился, а Литвинов, напротив, был бодр и жизнерадостен. Он опять окунулся в самую гущу событий, и это была как раз та стихия, которая требовалась деятельному Борису. — Удружил так удружил. Молодец.

— Боря, да отстань, — раздражённо бросил Павел.

— А что такое? — тут же встряла Маруся.

— А вы не слышали? — Борька обвел всех весёлым взглядом.

— Мы позже подошли. Где-то в середине собрания, — пояснила Анна.

— А-а-а. Ну тогда слушайте. Наш идеалист и совесть нации Павел Григорьевич…

— Боря!

— Не совесть нации? Не? А, ну да… наш