— На кого?

— На Титова. И оба раза неудачно. Окружить себятелохранителями и пуленепробиваемыми стеклами — и все равно умереть…

— Да, повезло его конкурентам. Сам себя и заказал. Замиллион долларов. Высоко себя ценил парень… Я не успела ответить — Лавруханырнул.

Сам себя заказал. За миллион долларов. Лавруха прав. Егоконкуренты будут счастливы, им не пришлось пачкать руки. Никаких затрат накиллеров, никаких простреленных голов и прочей чернухи. Эффективно и — главное— без всяких следов. Но почему доска убила его и почему не тронула нас?..Почему люди, обладающие картиной, умирают не все, а через одного?.. Я резкоушла под воду — это Снегирь ухватил меня за ноги. От неожиданности язахлебнулась, в глаза мне хлынула зеленая распаренная влага, и я вдруг поняла…

Я поняла!

Вырвавшись из Лаврухиных рук и огрев его по затылку, явыскочила на поверхность.

— Я все поняла, Снегирь!

— Что еще ты поняла? — голова Лаврухи поплавкомзакачалась на волнах.

— Картина расправляется только с владельцами! Или стем, кто себя им считает.

— К доктору и немедленно, — Лавруха развернулся кберегу.

Он плыл широкими сильными гребками, и мне не сразу удалосьдогнать его.

— Лавруха!..

— К доктору. К психиатру.

— Подожди, ты не дослушал.

— Я не хочу слушать бредни. Картина, которая убивает…Придумай что-нибудь пооригинальнее. Каменный век, ей-богу.

— Просто допусти это. Прими как данность. Из любви комне хотя бы…

— Из любви к тебе? Хорошо. Я слушаю.

— Я рассказывала тебе, как погиб Гольтман. А потомБыкадоров. И Леха. А с нами все в порядке. И с припадочным Херри тоже. Как тыдумаешь, почему?

— Не знаю.

— Потому что они были владельцами. Гольтману картинуподарили. А Титов ее просто купил.

— А твой романтический вор? Лавруха вылез на берег ирастянулся на песке. Я пристроилась рядом с ним.

— Он же украл ее. Так же, как и мы. Он никак не могбыть ее владельцем. Значит, с ним ничего не должно было случиться, если принятьтвою версию.

— А что, если он решил оставить ее у себя? Песчинки подгрузным телом Снегиря скрипнули.

— С каких пирогов? Он же вор. Зачем вору красть картинуи оставлять ее у себя? Тем более такую картину. Куда он мог ее повесить? Настенку в камере?

— Но… Ты же сам сказал, что он романтический вор. И тыне знаешь, что было у него в голове. Может, он решил с ней не расставаться.

— Чушь, — уверенно сказал Снегирь, и я поразиласьего уверенности. — С чем это он решил не расставаться? С твоим светлымобразом, что ли?

— Если принять мою точку зрения, тогда всевыстраивается. Мы ведь не думали о том, чтобы оставить ее у себя. Мы с самого началарешили продать… Мы не были опасны, и поэтому с нами ничего не случилось.

— Не верю я во всю эту мистику.

— Ты можешь не верить. И я могу не верить. Но фактостается фактом: все они умерли рядом с картиной. Должно же быть какое-тообъяснение.

— Но не такое дурацкое.

— А случайные смерти от инфаркта — и Гольтмана, иБыкадорова — не выглядят по-дурацки? И на теле Лехи не было найдено никакихследов насильственной смерти.

— Ты же сама сказала, что у этого чертова Гольтманабыло слабое сердце…

— Но у остальных со здоровьем все было в порядке.

— Кто знает…

— Я знаю.

Лавруха соорудил башенку из песка и теперь усердно прорывалпод ней подземный ход.

— Тебе виднее. Ты же была их любовницей, не я… Заездиламужиков. Вот теперь и передо мной персями трясешь, бесстыдница.

Я инстинктивно прижала руки к груди; прилипшее к телу мокроеплатье действительно выглядело двусмысленно.

— И вообще на месте компетентных органов я бы тобойзанялся.

— Напиши заявление, — окрысилась я.

— Нет. Я тебя люблю и заявление писать не буду. Ивообще ничего больше не хочу слышать. Ни об этой картине, ни об этом художнике.

Лавруха поднялся и с детской непосредственностью растопталвыстроенный им замок из песка. А вместе с замком были растоптаны и все моихилые версии. Жека отпала сразу, Лавруха самоустранился, а я осталась со всемиэтими загадками один на один. Кстати, за всю прошедшую ночь я ни разу невспомнила о Жеке. И никто не вспомнил.

— Надо заехать к Жеке, — сказала я Снегирю.Лавруха, прыгавший в одной штанине, завалился на песок.

— Зачем? — спросил он.

— Нужно же все ей рассказать. Предупредить.

— Думаешь, это ее обрадует? Опять начнетраспространяться, что мы решили воспользоваться дурными деньгами. Позжерасскажешь, когда все утрясется. Не нужно давать лишних козырей в руки этойчестной идиотки.

— Ты думаешь?

— Уверен!

— А если ее начнут трясти?

— Да кто начнет?! Она же уехала еще до того, как всепроизошло. Ты же в курсе, у Лаврухи-младшего понос. Я сам ее проводил. Сдал срук на руки какому-то охраннику. Который должен был ее отвезти…

Херри-бой, до этого скучавший в сторонке, заметно оживился.

— Мы не вернемся обратно, Катрин? — спросил он.

— Нет. Мы уже никогда туда не вернемся, Херри.

— Но картина… Может быть, эта женщина — его мать —захочет ее продать… Я хотел бы поговорить. Конечно, у меня нет крупной суммы…как это по-русски… Cash… Но…

Проклятый голландец с его проклятой картиной надоел мне хужегорькой редьки. Лавруха, кажется, понял мои настроения. Он подхватил Херри-бояпод острый локоть и потащил за собой по тропинке. Я плелась сзади с чемоданом вруках. Потершаяся ручка больно резала мне ладонь, но уж лучше тащить вещи, чемслушать Херри-боя. Я с ненавистью смотрела на подшерсток мягких волос назатылке. Непроницаемо-спокойный. Даже если небо упадет на землю, даже если всемельничные ветры его Голландии будут дуть в одну сторону — и тогда Херри-бояничто не прошибет. Ничто, кроме Лукаса Устрицы. А ведь есть еще один человек,которому выгодна смерть Алексея Алексеевича Титова. Кроме его конкурентов,разумеется… И этот человек — ты, Херри-бой.

Пока Леха был жив, тебе не светило ровным счетом ничего. Нотеперь его нет, и еще неизвестно, как отнесется к картине Агнесса. Завтра тыбудешь у нее (в этом я даже не сомневаюсь) и начнешь лепетать о необыкновеннойисторическрй ценности доски. О ее значении для Голландии. Картины должны жить встранах, в которых написаны, — это твоя мысль. Она может быть убедительнойдля Агнессы…