Катя подумала, глядя на него, – вышколен… да, золотой мальчик… Отличные манеры… Выучка бутика «Луи Виттон», это не пропьешь…

Хорош собой до чертей. Волосы как золото… Как он на нее смотрит, на эту купчиху… Таким красавчикам все дается в жизни легко. Да, Виктория Первомайская, его бывшая, покоится на кладбище, но он недолго горевал о ней. Вот и новая уже на подлете… сама, сама готова на все… Как же он на нее смотрит… Как улыбается. Вышколен… Казанова… Если дело сладится, она станет его уже этой ночью, как тогда и с Викторией у него было. Хотя нет, Виктория-то его тогда спасла…

Полковник Гущин тоже увидел Рохваргера. И направился к нему. Катя, сгорая от нетерпения, за ним.

– На пару слов вас.

Егор Рохваргер окинул его взглядом. Узнал. Потом глянул на Катю. Приподнял бровь – а ты кто такая?

– Я скоро, это по делу, – шепнул он интимно насупившейся купчихе в бижутерии от Версаче. – Вы извините меня великодушно.

Великодушно…

Школа бутика «Луи Виттон». Те же несовременные классические обороты речи, с которыми юные красавцы-менеджеры там впаривают столичным модницам сумочки, шелковые шарфы, аксессуары. И опускаются смиренно на колени, примеривая на распухшие ноги толстых богатых клиенток лоферы, балетки и туфли «Луи Виттон» сорок первого размера.

– Вы тоже полицейский? – спросил Егор Рохваргер Катю, когда они все втроем вернулись к барной стойке.

– Да. У нас вопросы к вам, Егор.

– Вкусный коктейль? – Он кивнул на «Шоколадный бейлис», ждавший Катю на стойке.

– Приторный.

– Здесь все ненастоящее, кроме человеческой злобы.

– Надо быть осторожным при посещении этого места. Ваша бывшая чудо-женщина, которая вас здесь спасла от озверелых хулиганов, мертва. Некому больше заступиться.

На его щеках вспыхнул румянец. А Катя подумала – еще пара таких моих фраз, и он пошлет нас подальше с нашими вопросами. А Гущину он отчего-то важен сейчас. Так-то я помогаю ему?

– Извините, Егор, – сказала она.

– Если бы вы узнали меня лучше, офицер Старлинг… вы бы поняли, что я способен постоять за себя сам.

А ты не молодой Ганнибал…

– Да, конечно. Еще раз извините, если была резкой.

– Вы здесь завсегдатай? – Гущин решил прервать их стеб.

– Заглянул по старой памяти. Мы с Викой здесь бывали. Вы ведь это у меня хотите спросить?

– Да. Скажите, а с женщинами она здесь не встречалась?

– Она не лесбиянка.

– Я имел в виду ее подруг, знакомых.

– Нет. Я никого с ней не видел.

– Может быть, звонила при вас подругам?

– Нет. Нам было не до звонков, когда мы были вместе.

– Вы ведь ездили к ней домой в «Светлый путь»?

– Вы уже спрашивали меня об этом на кладбище.

– И еще раз спросил.

– Я был у нее дома всего три раза.

– На ваш взгляд человека не постороннего, но все же – со стороны. Как они жили там, в доме? Вы мне в прошлый раз намекали на какие-то трения между Викторией и литсекретарем Кленовой.

– Фамилии ее я не знаю. Вика звала ее Фира.

– Так как они там жили – на ваш взгляд со стороны?

– Жили-были, – Егор Рохваргер пожал плечами. – Женщины… пожилые… старухи. Эта их знаменитая Гранд Ма. Там все вертелось вокруг нее.

– Вокруг Клавдии Первомайской?

Егор Рохваргер кивнул.

Он вспомнил, как очутился в этом доме… их доме впервые. Они приехали среди ночи на такси. Виктория была пьяна и весь путь до «Светлого пути» жадно ласкала его, залезая в расстегнутую ширинку джинсов, возбуждая его и без того твердокаменную плоть своей настырной алчной рукой. Они целовались в саду под яблоней. Жаркий август и ночью дышал духотой, источая почти плотское животное тепло от нагретой земли. Виктория провела его темным садом и открыла своим ключом дверь террасы, притулившейся позади большого дома. На террасе у белых старых двустворчатых дверей, ведущих в недра этой фешенебельной норы, она обвилась вокруг него как змея, и он взял ее, гася ее стоны поцелуями, и поднял на руки – тощая, пропитая, она и не весила-то ничего, понес на члене туда, куда она шептала ему, указывая путь… наверх по лестнице…

В спальне она вся как-то сразу обессилела спьяну, расслабилась, и он уже делал с ней все, что хотел. С каждым новым разом, новой позой испытывая к ней – такой покорной и пьяной – неутолимый голод. Да, она возбуждала его собой всегда… до самой смерти… всегда… да и сейчас…

А потом она уснула, уткнувшись лицом в подушку, которую только что кусала, когда он брал ее сзади, как сладкую распутницу.

А он встал с ее кровати и тихо спустился вниз.

Голый. Такой одинокий и до конца неудовлетворенный в лунном свете, что лился из сада через широкие окна.

Он шел по темному спящему дому.

Старухи-литсекретаря, о которой спрашивал его грубый полицейский, в ту ночь не было в их доме.

Но вот другая старуха спала в своей постели. Он увидел ее с порога, когда тихо вошел в тот грандиозный кабинет, где было столько книг и пахло лекарствами и старческой мочой.

Где-то далеко, далеко – не здесь, не там, не наяву, не в реале, а в темном сказочном лесу звери заблудились, мечтая найти то, свое единственное зимовье… в чаще мерцал огонек… если раздвинуть ветви, то можно увидеть костер, что горит в ночи, и вокруг него звери, звери… как в кукольном театре, в пьесе, которую он видел в детстве…

Надо же, она это написала…

Старуха с лысой головой кротко и безмолвно спала в своей столетней постели. Дыхания ее он не слышал.

Но где-то все стучал, стучал по стволу ночной дятел…

В костре треснуло полено, и в небо взметнулся сноп искр…

Зимовье зверей… сказка детства…

Он медлил в кабинете, не решаясь пересечь его и подойти к ней, к этой старой сказочнице… ее матери.

Потом он повернулся и пошел на кухню. Здесь горел ночник. И на панели духового шкафа мигали цифры таймера. Он открыл холодильник. В горле у него пересохло. Он надеялся найти там банку пива или бутылку вина.

Кто-то испуганно засопел у него за спиной.

Он оглянулся.

На пороге кухни из тьмы дома возникла толстая заспанная девчонка в розовой пижаме, с распущенными по плечам рыжими кудряшками, вся в веснушках. Она смотрела на него круглыми от изумления глазами. Пялилась на его вздыбленный возбужденный член.

А потом за ее спиной возникла она – Вика в наброшенном на узкие плечи шелковом халате. Отпихнула дочь с пути и подошла к нему, все стоявшему у открытого освещенного холодильника. По-хозяйски обняла его, стараясь закрыть от дочери его пылкую наготу.