– А вы представляете, сколько надо заплатить оборотню в погонах, чтобы он не просто поднял из архива старое дело, но и совершил убийство?! Да где бы старуха взяла такие деньги?

– Она могла пообещать ему, что расплатится из наследства Первомайских. Обмануть.

– Но зачем ей нужно было убивать Мокшину-Горгону? Даже если именно она была тем агентом? Горгона уже никто, горбатая калека, лишенная и влияния, и возможностей как-то отомстить. И то истринское дело не явилось для нее катастрофой, не закончилось тюрьмой. Для нее катастрофой стало увечье, которое спустя много лет причинил ей любовник! Что могло быть такого между нею и Эсфирью, что надо было убивать? Через двадцать шесть лет? И зачем было пытать ее, ломать ей руку? Что такого хотела узнать от нее Эсфирь, чтобы решиться на такое, да еще привлечь к этому наркомана-полицейского? И потом, а с ним кто расправился, тоже она? Самоубийство капитана не вызвало никаких подозрений ни у его коллег, ни у следствия. Вам же его начальник сказал: следы пороха, смазка, выстрел из собственного пистолета. Значит, если это было убийство, то инсценировка проведена виртуозно. И как же такое могла совершить восьмидесятилетняя старуха? Как она завладела табельным пистолетом капитана?

– Она могла его и тут обмануть. Показать «беретту», навешать ему лапши о той истории с подарком Ходжи. Попросить его оружие, чтобы сравнить, что-то уточнить.

– Федор Матвеевич, это вы сейчас сказочник. – Катя покачала головой. – Вы послушайте себя. Это уже не построение версии. Это абсурд. Нагромождение фактов. Вам хочется обвинить именно ее – Эсфирь.

– Да? – Он смотрел на Катю. – Обвинить кроткую невинную Золушку «Светлого пути»?

– Да, она всю жизнь была Золушкой. Приживалкой. А сейчас ей восемьдесят лет. И она вас винит в смерти Титова, в которой вы не виноваты. И вам хочется доказать ей… что она не просто не права. А что она не имеет права вас обвинять, потому что сама – подлая неблагодарная дрянь. Предавшая свою хозяйку и ее дочь. А может, она не писала никаких доносов? Не была агентом Z? Может, она до такой степени исподличалась, что и тогда, в том июле, одобряла все действия Первомайской, когда та пыталась любыми способами прекратить дело о детоубийстве и вытащить дочь?

Гущин смотрел прямо перед собой, вел машину.

– Что же ты, Катя… там, в доме, защищать меня бросилась безоружная. А сейчас в грязь меня втаптываешь?

– Федор Матвеевич, я…

– ВТАПТЫВАЕШЬ МЕНЯ В ГРЯЗЬ.

– Я вас пытаюсь оградить, спасти от самого себя. От еще одной ужасной роковой ошибки.

– Все эти мои ошибки можно очень легко и быстро закончить, – он обернулся к ней. – Знаешь, есть способ. Чего уж проще, а? Ты этого хочешь?

Она ощутила, как ее сердце…

Запомнил, что меня испугало… Там, над обрывом…

О чем я его умоляла…

И теперь шантажирует меня! Этим!

Сердце глухо билось, трепетало…

И одновременно с ужасом она ощутила гнев.

– Только попробуйте, – процедила сквозь зубы. – Только посмейте, Федор Матвеевич. Я с того света вас достану. Верну.

Он снова, как и тогда на улице Петровке, когда она предложила ему поехать к ней домой, как-то уж слишком мягко, растерянно… потерянно усмехнулся… криво, словно у него все внутри тоже болело.

– У нас дело нераскрытое и пять трупов! – Катя поднесла растопыренную ладонь к самому его лицу. – Пять!

Он поймал ее руку и смял, стиснул до боли.

Он никогда раньше не обращался с ней так.

И несмотря на свой гнев и решимость, Катя тут же дала волю слезам. Пусть и притворным… хорошо, когда глаза всегда на мокром месте, как у актрисы погорелого театра…

Она рыдала и всхлипывала. А Гущин моментально ослабил свою хватку, но все равно крепко удерживал ее руку, вел машину, превышая скорость, обгоняя всех, как черт, как дьявол безбашенный на дороге!

– Вот и поговорили. Выяснили, – он отпустил ее наконец.

Она украдкой растирала свою онемевшую кисть – лапы у него, как клещи! Так и въехали в Москву.

Она уповала лишь на то, что затмения не длятся долго.

Лед сердечный растаял, гнев утих. Катя ощущала лишь безмерную печаль.

Он и так не в себе. Ходит по краю… А я наехала на него. Хотела уберечь, а вместо этого оскорбила…

Гущин не сказал ей ни слова, когда они приехали в Главк. Поставил машину во внутреннем дворе и сразу же направился к себе в управление розыска. Катя осталась одна. Сказать, что в расстроенных чувствах, – это ничего не сказать. Больше всего на свете ей сейчас самой хотелось забиться в какую-нибудь дыру. И привести мысли в порядок.

Ничего лучше «Кофемании» – кафе напротив Главка, расположенного во флигеле консерватории, не нашлось. Здесь еще не разобрали летнюю веранду, где собирались столичные модники, деляги, обсуждающие сделки, хипстеры – вымирающее московское племя и праздные девицы, глазеющие на памятник Чайковскому за чашкой капучино.

И Катя тоже глазела на памятник Чайковскому, потягивая из высокого бокала кофе-раф с куркумой. Вкуса кофе она не чувствовала. Все было и так слишком горьким. Буквально заставила себя заказать бульон с фрикадельками – надо поесть горячее хоть когда-нибудь, а то загнешься. У бульона – вкус полыни…

Она смяла салфетку. Вспомнила, как он смял ее пальцы в кулаке… Этот жест…

Надо немедленно помириться с ним. Не тешить гордыню, а быть с ним сейчас рядом, потому что момент для него патовый. И если он в горячке что-то предпримет против Эсфири, это будет катастрофа, потому что…

Потому что мы еще лишь в середине пути. Мы знаем так мало. Мы до сих пор не нашли эту чертову сестру Изиду.

Катя встала, оставила деньги на столе официанту и почти бегом ринулась через Большую Никитскую улицу – в Главк.

В приемной Гущина сидел его новый секретарь – молоденький, хрупкий, как тростинка, но с диким апломбом.

– Федора Матвеевича вызвали в министерство, – сообщил он. – Только что уехал на Житную. Там после обеда коллегия назначена.

Катя глянула на часы в приемной. Всего три часа пополудни, а ей показалось, что вечность прошла с тех пор, как там, в прихожей, Светлана Титова сжимала свой поварской жуткий тесак в руках… И как соскользнула черная кисея с мертвого зеркала, открывая вид на те нездешние зазеркальные долины…

– Он запрашивал через вас банк данных на некоего Арнольда, криминального авторитета? – поинтересовалась она у секретаря.

– Да, сразу, как вернулся. Я отправил срочный запрос.

Конечно, это он сразу сделал, потому что сейчас это наша единственная реальная ниточка. Даже в раздрае полном он о насущном не забывает. Это я по кафе, а он…