Мы писали и переписывали один и тот же сценарий в надежде снять полнометражный фильм на студии Горького. Пока додумывали и исправляли написанное, сменилось руководство студии, и наш проект заглох. Такое случилось впервые. Мы еще не привыкли к тому, что никому не нужны. Это потом, после, я да и соавтор мой стали скептически смотреть на всяческие творческие начинания и планы. Какое-то время мне удавалось оставаться скептиком только в отношении себя, но и это продолжалось недолго.

Впрочем, тогда мы не унывали, руководствуясь постулатом: вложенная энергия всегда даст результат. Или: настоящие цветы всегда прорастают, даже сквозь асфальт.

– Настоящие цветы всегда прорастают, даже сквозь асфальт, – сказал мой тогдашний соавтор.

– А если не прорастают – значит, ненастоящие, – ответил я.

И дальше состоялся скучный, всегда повторяющийся разговор, что если не прорастает, то это не значит, что нужно бросать попытки. И так далее, и так далее, и так далее.

Мы имели твердые понятия об искусстве и о себе в искусстве. Во что это вылилось потом, не важно. Мой соавтор стал профессиональным сценаристом. Теперь он высаживает полынь и чертополох под видом цветов. Зато они прорастают и дают всходы. Фильмография его растет.

У меня и того нет. Но это не важно.

Тогда мы верили в то, что семена дают всходы.

И писали наш бесконечный сценарий.

Для работы мы уединялись в маленькой комнатушке двухкомнатной коммунальной квартиры в сталинском доме на севере Москвы. Хотя уединялись – это, конечно, преувеличение. За стеной на кухне шла бурная пьянка. И она не прерывалась ни днем, ни ночью. Вторая комната и кухня безраздельно принадлежали вдовцу, соседу моего соавтора по коммуналке. Звали его то ли Леша, то ли Саша, а скорее всего Витя.

Пил Витя беспробудно и весело. Мне нравится слово «беспробудно». Не пробуждаясь. Очень точное слово. Потому что утверждение «жизнь есть сон» находило в Вите реальное воплощение.

Все у него было хорошо! Отличная работа, на которой его уважали. «Я делаю зубную пасту!» – кричал он и обещал в следующий раз подарить мне целый ящик.

Друзья, умные и талантливые, окружали его. Это были интересные и уважаемые люди. Чаще всего, люди искусства. Ну вот как мы с соавтором…

И дочки – дочки у него были замечательные. Одной десять. Другой пятнадцать. Обе такие милые и домашние!

«Жена померла! Я один! – кричал Витя. – Но доченек содержу и опекаю! Хоть вот у нее спросите!»

Когда он говорил «у нее», то показывал на очередную свою разовую сожительницу-собутыльницу. Мужик он был нестарый. Где-то около пятидесяти. Поэтому сожительницы менялись, а звуки любовных утех (хрипение и скрежет диванных пружин) раздавались из его комнаты регулярно.

А потом он просыпался. В смысле трезвел.

И пробуждение бывало тяжелым.

Раз в два месяца Витя трезвел. И вдруг оказывалось, что с работы его давно уволили за пьянку и прогулы. Что друзья его – вовсе не друзья, а какие-то совсем уж опустившиеся алкоголики и бомжи. И дочки…

Старшая откровенно занималась проституцией. Ей было пятнадцать. Она была густо накрашена. Ярко и дешево одета, но деньги у нее всегда были. Пусть небольшие, но ей хватало даже на то, чтобы подкармливать младшую…

«Чем ты в пятнадцать лет занимаешься?!» – орал очнувшийся впервые за два месяца Витя. На что дочь ухмылялась и убегала из дому, оставляя за собой шлейф дешевых духов.

А младшая…

Она одна во времена тяжелых Витиных пробуждений служила папе утешением. За шкафом, стоявшим поперек комнаты, отец отгородил ей угол, в котором стояла раскладушка. Это все, что я знал о ее житье. Мы иногда сталкивались с ней в коридоре. На ней была школьная форма начальных классов. Сама она была худенькая, с вытянутым лицом, большими серыми глазами и чуть вздернутым мышиным носиком. Про себя я так и прозвал ее – Мышкой.

Жизнь ее была незавидна. В одной комнате с сестрой и отцом.

Даже я, слишком занятый собой и своим творчеством, встречая ее, задумывался: каково ей, совсем еще маленькой девочке, живется в атмосфере постоянной, бесконечной пьянки, под скрип отцовского дивана и под ужасающие крики скандалов, которые затевали одурманенные дешевой бормотухой гости отца?

Но я сразу забывал об этом. Повторюсь, у меня было много своих мыслей и планов.

Иногда я думаю, что все они не сбылись как раз потому, что я не обратил внимания на жизнь этой девочки…

Но не важно: однажды, в один из последних моих визитов в эту квартиру, я узнал удивительный Мышкин секрет.

Ничего секретного в этом секрете не было. Просто за шкафом скрывалось такое, о чем я не забуду уже никогда.

В тот день Витя находился в пробуждении. То есть трезвый. Жизнь его была ужасна. Его выгнали с работы.

Друзья – падаль и алкашня, которых и в дом-то нельзя привести. Бабы все противные. Ни приготовить, ни постирать! Дочь – в загуле. Не ровен час, принесет в подоле! Жизнь пропащая!

И только маленькая дочка отделяет его, вдовца, от петли!

Он схватил меня за руку и потащил в комнату знакомить с младшенькой.

В его комнате пахло потом и перегаром. Два продавленных дивана. Кухонный стол под липкой клеенкой непонятного цвета с разводами. Стул с отломанной спинкой, на который и присесть-то страшно – поранишься.

И над всем этим в углу, как икона, висел портрет Высоцкого в железной рамке.

А в конце комнаты – там, у окна, за старым платяным шкафом, оставшимся, видимо, еще от матери, был Мышкин угол. Там она жила.

– Вот она! Вот оно, мое сокровище! Она одна – моя дорогая! Как мать ее – страдалица! – орал Витя.

Я шагнул и посмотрел за шкаф.

И до, и после я много говорил об искусстве. Вся моя жизнь наполнена подобными разговорами. Я люблю поболтать об этом за праздничным столом, люблю поговорить с коллегами, люблю делиться мыслями со студентами. Когда появился интернет, то я стал бесконечно рассуждать об искусстве там…

Множество критериев и определений, множество направлений и жанров, множество слов.

Когда я заглянул за шкаф, я увидел цветы.

Дело в том, что когда сталкиваешься с настоящим произведением искусства, то вдруг попадаешь в другой мир, живешь другой жизнью – той самой, которую воспроизвел автор.

За шкафом был тот самый другой мир. Там я увидел цветы.

Они были повсюду. Некоторые еще не распустились, нежными бутонами они тянулись к солнцу. Некоторые цвели, и пчелы жужжали над ними. Некоторые начинали увядать и теряли первые лепестки. И сухие цветы лежали на подоконнике.

Все они, множество и множество, были нарисованы шариковой ручкой на листах из альбома для рисования и на тетрадных листах. Сначала я подумал о том невозможном для ребенка мастерстве, с которым выполнены рисунки, а потом я подумал о том, что они как живые.