– Я так рада, что дети этого не видят, – сказала Шелли. – Как это грустно.

Сделать ничего было нельзя. Катер проносился мимо. Недоуменная голова красивого животного скрылась вдали.

Перл оглянулась на эту точку в воде. Точка не представляла своих потребностей, своей странности, своей безысходности. Ей всего лишь хотелось моря, холодных, недоступных глубин. Перл могла это понять. Люди, конечно же, меняются после смерти, они переходят во владения иной жизни. Это все продолжалось, все дальше и дальше. Мы словно саламандры, танцующие в огне.

– Он выглядит таким собранным, – не успокаивалась Шелли. – Думаете, он сможет доплыть до берега?

– Тебе-то что? – сказал Линкольн раздраженно. – Это всего лишь животное.

– Вы знаете, – сказал Томас, – каждое лето в этом городе тонет десять-двенадцать человек.

– Больше похоже на вопрос статистики, чем смерти, – сказал Линкольн.

Он хохотнул и пожал плечами.

Перл откинулась на подушки. Ткань грела ей спину. Она вытянула ноги и заметила, как Томас скользнул по ним взглядом.

С некоторых пор Перл перестала понимать, где она видела сходство между братьями. Но таково, несомненно, было ее давнее впечатление, что Томас напоминал Уокера. Возможно, дело было в том, что она уже не так хорошо помнила Уокера. К примеру, он не раз представлялся ей в зеленом смокинге, хотя она знала, что он никогда не носил такого. И его манера заниматься любовью уже много лет как перестала соответствовать ее прошлым впечатлениям. Он бился о ее разум, как мотылек о лампочку, и она пыталась думать о нем. Как он причесывался… как помогал ребенку сесть в лодку… Она пыталась думать о том недолгом времени, что связывало их до рождения Сэма. Но никого, конечно же, не связывает время. Даже этот миг, этот самый миг, когда она пристально смотрела в глаза Томасу. Этот миг в солнечном свете, на подходе к другому берегу, не значил ничего. Мы находим тех, с кем нас не связывает ничего, чтобы разделить с ними это ничто, отменяющее время. Томас сидел, чуть подавшись вперед, его глаза чуть улыбались, полные жизни и спокойствия, такие знакомые и совершенно неизвестные.

Дети рассказывали, что однажды девушка-подросток покончила с собой из-за любви к Томасу. Томас тогда учился на богословском факультете в Гарварде. После этого случая он перевелся на юридический факультет. Религия слишком смешалась с моралью и этикой, чтобы представлять интерес для него. Затем случился еще какой-то скандал, и он так же оставил юриспруденцию.

Перл представляла его в облачении епископа – как его подстриженные ногти поблескивают среди маленьких картинных облаток, как его пальцы прижимают их к высунутым языкам. Порочный ангел, бесполый и склонный к жестокости, глаза горят под кустистыми бровями.

У девушки, покончившей с собой, было необычное имя. Словно взятое с парфюмерной этикетки, как если бы она сама его выбрала. Перл представляла, как она сидит обкуренная на церковной скамье и дрожит, глядя в эти дымчатые глаза молодого священника. Перл представляла, как эта девушка представляет его перед смертью, засовывая голову в духовку на маминой кухне, представляя, как Томас делает с ней это, возможно, своими глазами, как эту девушку охватывает бурное и изысканное смущение, столь глубокое, что она могла не заметить, как ее блестящие волосы, которые она представляла намотанными на его кулак, распушились по пузырькам пригорелого сыра на черной стенке маминой плиты.

С губ слетает неслышный крик. Она умерла девственницей. Возможно, Томас имел ее анально. Возможно, он таки делал это своими глазами. Она ведь смущалась, эта куколка четырнадцати лет, обхватывая себя тонкими руками. Но Томас, вероятно, ничего такого не делал. Он был просто приятным богатым мужчиной и учился в Гарварде. У него была прекрасная кожа. Он говорил мерцающими ритмами ошеломляющих метафор. Он говорил о высочайших, нечеловеческих амбициях.

Она нашла к нему лазейку, задействовав младшего брата. Она подкупила ребенка сахаром. Он был нездоров. Он был заморышем, жевавшим свои козявки, и совершенно не выговаривал некоторых слов, таких как «любовь» и «апельсин», просто не мог, и все.

Томас говорил, что какие-то вещи не имеют значения, отвергая эту нимфу, эту девочку с беспечным именем, отвергая наслаждение, которого она жаждала.

На самом деле Томасов было двое, если не трое. Тот, кого она видела, тот, кем он был, и тот, кем он хотел стать. Она слишком много читала. Она валялась по субботам с подружками и читала вслух из родительских книжек в мягких обложках… «Ее рот принял его набухший орган…» Они читали и потели. «…он перекинул ее через оттоманку. И вошел в нее…» Но Перл просчиталась. Она думала, что услышит его слова сожаления, когда Томас узнает о ее смерти. Она вполне могла так думать. Но он ничего не сказал. Он вовсе не был добрячком, хотя после похорон возил ее братишку на остров несколько выходных подряд. Он взял душевнобольного ребенка и исцелил его. Он был терпим к малым детям, в библейском смысле. Мальчик вырос и добился успеха.

Покинув университет, Томас стал выходить в свет с самыми прекрасными женщинами. Он бывал с ними в Ньюпорте, или Саратоге, или даже в Порто Эрколе, но потом привозил на остров, где они варили ему омаров и слушали его разглагольствования на онтологические темы. Способности его разума их поражали. Шутка ли, думать и говорить одновременно… Поразительное дело, если вдуматься. Поток этих… слов. Концентрация… мысли. Должно быть, близость с ним будоражила, но и подавляла. Конечно, он нажил врагов. Ведь это такая морока – относиться к своим увлечениям как к чему-то серьезному. Он сломал руку одной женщине во время танца. Его даже угораздило жениться на светской львице, которая гадала по «Книге перемен». Она сбежала через четыре дня, просто исчезла, ничего не взяв с собой, даже свои палочки. Еще одна женщина, хорошо знавшая его, была писательницей. Она списала с Томаса героя своей самой одиозной книги. По внешним признакам его нельзя было узнать, и возникло мнение, что извращения книжного героя являли собой переработку его реальных пристрастий.

Все знали его как человека-загадку. Его часто видели в нескольких ночных клубах сразу, или в одно и то же время гуляющим с актрисой, а то и двумя, по Пятой авеню и сидящим за ланчем в «Клойстере» на Си-айленде с дылдой-художником, создававшим картины из волос.

Затем он оставил свет. И вернулся на остров, где ребенком проводил летние каникулы. Он восстановил дом, стоявший заброшенным. И обнаружил в себе талант заниматься с детьми.

Чем объяснить такую страсть Томаса к детям? Он занимался ими уже семь, четырнадцать, двадцать один год. Отец Гитлера был пчеловодом. Это упоминается во всех учебниках. Но что из этого следует? Пчеловодство. Отец Томаса был судьей. Он ничем не увлекался, хотя собрал внушительную коллекцию компасов. У него было двое сыновей, а на склоне лет появилась и дочь. Его жена раскрашивала тарелки и принимала кодеин.

Уокер говорил, что у Томаса всегда были мистические отношения с вещами, даже в детстве. У него были секреты, и даже ребенком он питал интеллектуальную страсть к иррациональному, нарушавшему естественные законы. Один раз, когда ему было девять или десять, он нашел велосипед, вынесенный приливом на скалистый берег одного островка, в бухте, в самом его сердце. Велосипед был сплошь покрыт устрицами. Он упросил отца купить ему в городе манекен в натуральную величину. Он бросил манекен в море и вытащил через несколько недель. Этот манекен, инкрустированный устрицами, до сих пор стоит у него в комнате, как говорили дети. Дети говорили, что его комната набита самыми занятными штуковинами всех исторических периодов и этапов деградации и надежд человечества. У него есть глиняная статуя Осириса – поверженного Бога, изувеченного бога перерождения. А над столом висит эфиопский гобелен, изображающий сцену кастрации в пылу битвы. Враги выглядят так, словно курят сигары.