Валерка посмотрел на отца полным слёз и обиды взглядом, схватился за щёку и выскочил из кухни, а потом и из квартиры как ошпаренный.

Оказывается, Оленька была дочерью той самой женщины, за несговорчивость которой расплачивалась несчастная Евдокия Вениаминовна. Пётр Михайлович навёл справки и, когда узнал происхождение девочки, так воспротивился женитьбе сына, словно дети были братом и сестрой. Как тесен мир! Большой город Москва, а им дали квартиры в одном районе! Как его истинная дочь, Оля тоже пошла в строительную специальность, хотя её мать всю жизнь заведовала финансами, а отец был заводским инженером. Удивительно! По всем расчетам Оля никак не могла быть его дочерью, но его не оставлял страх перед кровосмешением. А ведь женись Валерка на Оленьке, она и вправду была бы ему дочерью и кровь их действительно смешалась бы в потомстве.

Евдокия Вениаминовна не знала, что конкретно предпринял муж, но вскоре Валерка вернулся домой пьяным и поведал матери: «Оля меня на порог не пустила. Глупость какая-то! Ничего не понимаю!» Язык его и ноги одинаково заплетались, поэтому матери пришлось ему помогать раздеваться, укладываться в постель. Когда Евдокия Вениаминовна убирала за сыном блевотину с линолеума в коридоре, пришёл домой муж и грубо, с презрением сказал:

— А, догулялся? Щенок!

Евдокия Вениаминовна молча продолжала работу, но, Бог свидетель, как она хотела ударить мужа побольнее! Она не стала разогревать ему ужин, как делала обычно. Не потому даже, что не хотела за ним ухаживать или собиралась оставить его голодным, просто боялась не удержаться и применить против него горячую посуду или еду. Она ушла в комнату сына и слушала, как в пьяном бреду он разговаривает с невестой.

Пётр Михайлович поговорил с Олей — вот что он натворил. И Оля сделала аборт. Никто из них не знал почему: испугалась угроз, не захотела таких родственников и корней для своего ребёнка, поверила каким-то наговорам на Валерку?

Всё разъяснилось через месяц. В течение месяца несостоявшийся жених и отец безуспешно осаждал квартиру внезапно оборвавшей все нити невесты. И вот под конец осадного месяца дверь неожиданно открылась. Нет, её открыла не Оля. На пороге стояла бабушка.

— Зайди, — приказала она растерянному парню, — да побыстрее!

Он зашёл. Вся мелочь — узор обоев в цветочную гирлянду, Олины тапочки, её волосинки в расчёске возле зеркала, едва уловимый букет её духов — с новой силой всколыхнула в нём боль. Он почувствовал себя пришибленным, задыхающимся воздухом этой квартиры, которую некогда он считал и своей тоже. И вот эта бабушка в байковом цветастом халате была уже наполовину и его бабушкой. Она говорила быстро и жёстко, нанося ему удар за ударом, оставляя раны, от которых не излечиться никогда (никогда — какое странное, отнимающее надежду слово):

— Оленька порвала с тобой раз и навсегда. Твой папаша был ухажёром её матери и пользовался взаимностью до поры до времени. Она вовремя поняла, что он за человек, и мучительно долго избавлялась от него. Никакой он Ольке не отец! Что он там ей наговорил, старый чёрт? В общем, она избавилась от ребёнка. Оставь её в покое. Девка сама не своя. Она боится с тобой встречаться, боится твоего чокнутого папаши. Ты не представляешь, каково ей видеть тебя каждый день под дверью! Ты стучишь здесь, а она там ревёт. Она себя считает виноватой. Освободи дорогу! Дай воздуху человеку!

Бабуля не дала Валерке отдышаться и такого, вогнутого от боли, обняла покрепче напоследок и вытолкала за дверь.

Он шёл, понуро брёл, не разбирая дороги. Оказался в парке, в какой-то тёплой компании. Там ему налили — он выпил, налили ещё — он снова выпил. Боль притупилась. С каждым стаканом Оля казалась ему дальше и незначительнее. Он даже полез целоваться к какой-то женщине (после не мог даже лица её вспомнить). Потом получил по морде неизвестно за что и плакал, обнявши ствол дерева и подтирая кровавые сопли.

На другой день, вернувшись с работы и найдя отца дома, молча ударил ему кулаком в лицо, словно тот был виноват, что в Африке голодают дети, а на вьетнамцах и афганцах испытывают новейшие виды вооружений, а Советский Союз медленно, но верно идёт ко дну, как большой, непотопляемый, обречённый на гибель корабль; что брак отца и матери оказался многолетней фальшью без права на продолжение, но отчего-то длящейся и длящейся (вот о чём говорят: хорошее дело браком не назовут) и самое главное — что Валерка теперь никому не нужный кусок дерьма. Как в замедленной съёмке он видел разлетающиеся в стороны сопли и слюни. Он удивился крови у отца, вдруг хлынувшей носом. Он зло и презрительно отвернулся, тряхнув в сторону отбитой рукой, и ушёл в комнату, унося память о странном хрустящем звуке, извлечённым его кулаком из лица человека, которого он должен благодарить за рождение в этот холодный больной мир.

А дальше пошла круговерть: утренняя головная боль, работа как отвлечение от действительности, пьянка в той же роли, что и работа, беспорядочные знакомства, склоки, поножовщина и… — смотри сначала. Падение в неопределённую бездну по спирали.

Однажды, спустя время, Валерка видел Олю. Совершенно случайно, мельком. Нутро перевернулось. Она показалась ему вполне спокойной и даже счастливой, хотя шла одна. Ему не хватило духа её окликнуть. Таким, каким он стал, он не нужен был сам себе, а тем более ей.

Началась сумятица, безработица, выкачка денег из матери (вдвойне возросла необходимость попоек). Похороны отца прошли как в дурном похмельном сне. Умер рано — сердце оказалось слабым, — так и не наладив отношений с сыном. Валерка желал ему смерти, но, когда желание исполнилось, ничего не почувствовал.

В общем, Валерий Петрович, как любопышка-апельсин выскользнув из-под пятки судьбы, очутился в болоте, из которого его бы усиленно и тщетно тянул за руку Палашов, будь они знакомы, и совершенно точно выбил бы своею смертью Себров, будь они друзьями и родись Рысаков позже. А так — в очень редкие набеги на Спиридоновку Валерий Петрович выпивал вместе с Глуховым, который и не думал его ниоткуда вызволять, считая это бесполезным.

Когда Валерке было двадцать восемь и Евдокия Вениаминовна не сбежала ещё от него в деревню, по радио на кухне они услышали песню: