был повыше неё, плотный, но подтянутый, с узкими глазами и широкими скулами. Когда она заглядывала в эти ничем не примечательные глаза, казалось, она приоткрывает заслонку и заглядывает в печь — таким жаром обдавал этот взгляд.

Впервые она увидала его на лестнице общежития. Она поднималась ему навстречу, глядя на ступени. Пётр торопился и неуклюже и больно врезался ей в плечо. Он остановился, ощупал Дусю за плечи, будто проверяя — цела ли? — обжёг жаром из-под век и побежал дальше. Как-то он так врезался в её жизнь, всполохнул её. И в другой раз, спускаясь в какой-то весёлой компании, увлёк её за собой, хотя она шла в противоположном направлении. Пётр ухаживал за ней, поил, кормил, водил в выходной в кино и предложил замужество. Конечно, она согласилась. Ей казалось, она полюбила. Взаимно.

Оба были из народа, из обычных трудовых крестьянских семей, оба отправились из сёл в Москву от безысходности, от того, что в то время многие так делали. И они были похожи на всех, похожи друг на друга. Он работал на стройке, она — вахтёром на заводе. Пётр работал, работал и заработал двухкомнатную квартиру, в которую они переехали уже с малолетним сынишкой. Обычная образцовая советская семья того времени.

Позже она узнала, что Пётр женился на ней назло другой. Целовал, миловал назло другой. Брачная ночь была бурная, но холодная, как промозглый осенний ветер, тоже назло той. Почему-то Дуся расплачивалась за ту, другую, которую она знать не знала и ведать не ведала. Напуганная разбитая женщина боялась идти к мужу в постель, а он и не настаивал. Она тихонько вползала на краешек кровати, когда муж уже знатно храпел. Раз в неделю он холодно оприходовал её, отворачивался на другой бок и храпел, тогда как Дуся, бессонная, перебирала дрожащими пальцами одеяло, чувствуя себя опозоренной, и не понимала, чем хвалится довольная и удовлетворённая сменщица Настька.

Со временем Пётр стал раздражительным и злобным и вымещал неудовлетворённость личной жизнью на молодой жене и малютке сыне. Он начал придираться к ней, орать и даже поколачивать, но по-прежнему жил с ними и содержал семью, ведь это была образцовая советская семья того времени. Побои продолжались, пока однажды доведённая до отчаяния Дуся не пригрозила Петру горячим утюгом. Валерку же он продолжал наказывать достаточно жестоко. Муж немного успокоился, когда нашёл себе какую-то замужнюю бабёнку и оставил Евдокию Вениаминовну наедине с её тихой ненавистью к соитию. Она долго надеялась, что судьба её переменится, муж станет к ней теплее и она наконец почувствует ту же похотливость, что у сменщицы Настьки. Но Пётр не любил её, был холоден и жесток к сыну и вымещал всю горечь содеянного на них.

И вот теперь, глядя на этих юных детей, Олю и Валеру, она видела то, о чём не смела и помыслить, и какие-нибудь ершистые и уничижающие слова сами собой замирали на кончике языка.

Валерка не проявлял особого рвения в учёбе, хотя отец очень настаивал, а, может быть, именно потому, что тот настаивал. Он пошёл по стопам родителя, обучаясь на тяжёлую, но сравнительно неплохо оплачиваемую профессию. Как видно, Оле тоже учёба не давалась. И хотя в ней не было образованности и красоты, трогало чувственное обаяние и житейская мудрость этой милой девчушки.

Оля была теперь вхожа к ним в дом. Поначалу Пётр Михайлович не замечал девушку. Она бывала редко, сидела в комнате сына и тихо прошмыгивала мимо, пискнув приветствие.

Однажды, на какие-то праздники, на майские, должно быть, Евдокия Вениаминовна с мужем была в Спиридоновке. А когда они вернулись, нашли дома беспорядок — гора невымытой посуды, сморщенная неубранная постель у Валерки, покрывало на их диване всмятку, плита залита кофе, цветы на подоконниках подувяли, холодильник пуст, под раковиной три пустых винных бутылки. И в довершении перечисленного — два смущённых, помятых, опухших, но сияющих ребёнка. Евдокия Вениаминовна не разобрала, что именно так взбесило мужа — шухер в квартире или сияние юных лиц, но он устроил скандал, по итогам которого дети не навели порядок после себя, а попросту сбежали.

Валерка теперь редко бывал дома. Днём работал — тем летом ребята окончили училище, и парень устроился на стройку в метро обкладывать станцию мраморными и гранитными плитами. Вечера и выходные он проводил с девчонкой, которая тоже устроилась на работу и штукатурила-красила стены и потолки какого-то учреждения. Сын приходил помыться, сменить одежду и отдать матери часть заработанных денег.

Через месяц Валерка пришёл, чтобы сказать, что он женится и они с Олей ждут ребёнка. Ух! Евдокия Вениаминовна будет бабушкой! Такой молодой!

Но будущий дед встал на дыбы. Благо Оленька не слышала его слов!

— Немедленно — аборт! — кричал он. — Ребёнок — это вам не игрушка! Твоя невеста тарелки помыть не умеет! Покрывало одёрнуть не способна! Что она будет делать с ребёнком? Или вы хотите дитёнка на бабку с дедом скинуть, а сами продолжить похотливые увеселения?

— Аборт — через мой труп, — упрямо заявил Валерка, стоя на кухне напротив отца и сверля его исподлобья взглядом. — Я не виноват, что ты как мужик не состоялся, что только и знал, как мучить меня и мать. Попробуй только тронь Олю! Я не погляжу, что ты мой отец.

— Щенок! — как-то почти взвизгнул Пётр Михайлович с трясущейся от гнева челюстью. — Я тебя поил, кормил…

— Да лучше бы ты освободил меня от своих забот! Каждый день унижал нас с мамкой своим присутствием! Сосчитай!.. Всё до последней копейки сосчитай! Я тебе верну все вложения, только в покое нас оставь. Мы совершеннолетние, без твоей унизительной заботы обойдёмся! Тебе никогда не понять, ведь ты самого себя не любишь, не то что нас!

— Я запрещаю тебе жениться на этой блудливой овце!

Валерка дёрнулся, как от пощёчины. Глаза его сверкнули и злобно прищурились.

— Да кто ты такой? — прошипел сын на отца.

— Я тебе покажу, кто я такой и кто ты такой!

«Ах!» — это вдохнула Евдокия Вениаминовна, когда кулак мужа врезался в щёку сына. Она в это время тихо сидела за столом и наблюдала за мужчинами. Женщина не пыталась разделить их своей грудью — разберутся как-нибудь без неё горемычной. И так на волоске семья висит, того гляди