Он провёл рукой по волосам и, наконец, решился. Встал, одеяло постелил так, чтобы положить девушку на одну половину и прикрыть второй, таким способом отделив от себя, а сам он накроется её пледом. Он стянул с неё укрытие и успел только уронить его себе на босые ноги, потому что Мила зашевелилась во сне, желая распрямиться и лечь, и чуть не ёрзнула со стула на пол. Он подхватил её на руки, как малое дитя, и крепко прижал к груди. Она, не просыпаясь, обвила руками его шею. Мужчина стоял так очень долго и пытался заставить себя опустить её на постель. Настоящая сладкая мука — держать её вот так подле себя и не мочь ничего предпринять. Она тихо посапывала ему в шею. Сердце его распрямилось и снова стало полнокровным.

«Графинечка, хочешь не хочешь, но сейчас ты моя», — подумал он с наслажденьем и довольной улыбкой. Но через несколько секунд — тревожно: «Палашов, ты сошёл с ума и обнаглел до неузнаваемости! Оставь малышку в покое!» «Не хочу! Не хочу!» — вопил в нём капризный мальчишка. «Ты же мужчина, Палашов! Серьёзный взрослый мужчина! Так будь же им!» — восклицал здравый смысл. А лицо уже склонялось над ней, дыхание замирало от восторга и с шумом прорывалось вновь. «Ты разбудишь её сейчас, похотливый урод!» — рассудок переходил на оскорбления, изменяя себе самому. «Ну и пусть! — топал ножкой мальчишка. — Я не делаю ничего плохого! Любуюсь! Наслаждаюсь!» «Против её воли!» «Она ничего не понимает!» «Ох, дала бы она тебе сейчас пощёчину!» «А я бы её поцеловал!» «А она — ещё одну!» «А я целовал бы до тех пор, пока она не устала бы бить меня!» «Бреши!»

Он склонил голову ещё ниже, но на трогательном полудетском ангельском лице, как будто даже светящемся в темноте, дрогнули ресницы и разбудили в нём смущение и разочарование в себе самом. Не понимая, в чём причина, в бездействии или неспособности держать себя в руках, он осторожно положил её на одеяло. Она тут же свернулась калачиком. Он укрыл её и подоткнул одеяло с другой стороны.

«Вот так, милая, спи!» — торжественно выступил рассудок, довольный собой и победой. Мальчик топнул ножкой и надул губки. «Ложись рядом и любуйся сколько угодно! Она же здесь. Сама пришла. Даже сама повернулась так, чтобы тебе с того края было удобнее рассматривать. Потакает твоим капризам, не зная этого!»

Он осторожно лёг рядом, накрываясь пледом, на бок, и долго ласкал глазами в темноте её умиротворённые черты, пока не забылся сном.

Утром Палашова разбудил удар в лицо. Мгновенно разомкнув веки, он оценил обстановку, в которой ему ничто не угрожало. Просто Мила потянулась во сне, и движение бессознательной руки пришлось ему точно в правую щёку. Для неё это недоразумение не осталось незамеченным: она ещё раз пошевелилась, открыла глаза и, увидев два ласковых серых глаза, улыбнулась, как улыбается сквозь сон малыш, завидев рядом маму. Его губы сами растянулись в ответ. Но сразу же лиственная зелень, омытая дождём, скрылась за шторками век, а Евгений Фёдорович подумал: «Девочка моя, ты забылась во сне!»

За окном совсем светло. Пора бы подниматься. Уже часов семь-восемь. В комнате по-прежнему мягкий воздух — дом хорошо держит тепло. Следователь блаженно вздохнул и полежал с минуту, любуясь своей подопечной. Он жадно впитывал каждую чёрточку: некрупный, чуть неровный нос, не идеальный, с маленькой задоринкой; нежные звёздные ресницы, словно два опущенных опахала на нижних веках; гладкие бледные щёки молочного оттенка; розовые, с лёгкой желтизной, расслабленные во сне и потому очень притягательные губы, припухшие, оттого что в последние дни в них вгрызался то неумелый мальчик, то искушённый муж; твёрдый волевой подбородок, возвышающийся над гладкой бархатистой шеей; раскиданные вокруг лица произвольные кольца волос; и этот белёсый шрам над левой бровью. Ещё немного видна была мерно вздымающаяся, небольшая, задрапированная в складки ткани грудь с маленьким золотым крестиком на ней. Остальное целомудренно спрятало под собой одеяло. Хотелось прижаться к этому драгоценному лицу губами, потереться колючей утренней щекой, пробежать, едва касаясь, пальцами. За два дня это милое лицо превратилось из чужого и незнакомого в родное до боли.

Его вывел из чувственного забытья крик петуха. И он вдруг остро осознал своё несовершенство рядом с этой неземной красотой. Во рту словно потоптались черепашки, шершавые пальцы воняют сигаретами и вся вчерашняя свежесть весьма сомнительна. Он скинул с себя плед, желая отдалиться от такой пленительной ещё секунду назад близости, сел. Представил, какой кавардак у него на голове, и безжалостно продрал волосы несколько раз пальцами. Да… Жутко обольстительный мужчина!

Палашов встал босяком на прохладный пол. Его усовершенствованная набедренная повязка сильно раздалась в чреслах. Ему захотелось немедленно избавиться от непрошенного утреннего стояка в трусах и от блаженного висяка в голове. Он шагнул подальше от кровати и начал энергично размахивать руками на разные лады, разгоняя по жилам кровь. В домашних условиях он предпочитал избавляться от утреннего взбухания более изощрёнными способами при содействии красивой чувственной женщины, но теперь ему, похоже, пора забыть об этом, и неизвестно как надолго. К той очаровательной малышке, что досыпала в его постели, запрещено прикасаться, а больше ни к кому не хочется. Он представил Любу с сердечной теплотой и только. Да, эта маленькая зеленоглазая колдунья, сама того не зная, отбила у него всякое желание к кому бы то ни было.

Следователь сделал дюжину приседаний и перешёл в положение в упор лёжа. Громко и часто дыша, он начал плавно, но достаточно быстро, подниматься от пола и тут же приближаться к нему.

— Что это вы делаете? — услышал он хрипловатый спросонья и не набравший ещё силу голос сверху.

Он взглянул, не останавливаясь, вверх и увидел нависающую над ним с кровати сонную девушку с изумлёнными глазами, до подбородка закутанную в одеяло.

— Отталкиваю от себя землю, — пыхтя, небрежно ответил он, уже снова уставившись в пол. — Ты одета, так что можешь смело вставать.

— Почему я у вас в постели? — смущённо поинтересовалась она.

Он прекратил тренировку и поднялся, в свою очередь нависнув над ней почти обнажённый и часто дышащий. С усмешкой он спросил:

— Разве надо было позволить тебе посреди ночи загреметь со стула?