За проемом, куда он с интересом посматривал, похоже, была лестница. Раздался шум, заскрипели ступени, послышался сдавленный смех.

— Рудольф, ты пьян, иди, проспись, — резко бросил немец. — Я зайду за тобой через час, ты должен быть трезвым. Соберись, Рудольф, ты расклеился, как последняя тряпка. — Он оттолкнул кого-то от себя, выругался.

— Курт, я не пьян, это мое нормальное состояние… — промямлил его спутник. — Да, я позволил себе немного коньяка…

С лестницы продолжало доноситься нетрезвое ворчание. Павел молчал. Остальные тоже помалкивали. Тянулись секунды — медленно, невыносимо. Наконец оба удалились, каждый в свою сторону. В цехе стало тихо. «Пошли», — прошептал Верест, первым оторвался от шпальной решетки, бесшумно перемахнул через борт и заскользил к проему…

Им удалось незаметно выскользнуть на лестницу. Еще один коридор, озаренный мглистым светом. Несколько дверей. Тут находились жилые помещения. Перед глазами вдруг замаячила спина мужчины в офицерском мундире. Он запнулся о порожек, выругался и потащился к ближайшей двери — без головного убора, в расстегнутом кителе, из-под которого торчала майка. За ним тянулся резкий запах алкоголя.

Мужчина доволокся до двери, ввалился внутрь. Четыре тени пересекли коридор, проскользнули за ним. Офицерский «кубрик» был крохотным, одноместным. Суровый германский минимализм — откидная койка вдоль серой стены, тумбочка, два стула, шкаф. Офицер не стал заморачиваться закрытием двери. Доплелся до стола, посреди которого стояла недопитая бутылка, и присосался к ней. Он ни разу не обернулся. Сделал шаг к кровати, рухнул на нее, испустив многострадальный стон, и захрапел как хорек. Оперативники переглянулись. В комнате горела лампа в двадцать ватт, озаряя спартанскую обстановку, фотографию белокурого семейства, офицерскую фуражку на крючке. Котов, замыкающий процессию, осторожно прикрыл дверь, поколебавшись, щелкнул шпингалетом. Павел рывком перевернул офицера, уткнувшегося в подушку, и поморщился — в одной петлице красовалась «мертвая голова», в другой — древнегерманские руны «зиг» в виде молний. Рыжий, опухший, под глазами черные круги. Погоны штурмфюрера — невелика птица. Но лучше такой, чем никакого…

Павел пальцами сжал горло спящему. Тот задергался от нехватки кислорода, выпучил глаза. Второй рукой Верест зажал ему рот. Офицер изогнулся дугой, стал колотить руками — словно сдающийся борец на татами. Имелся шанс, что от подобного обращения он немного протрезвеет. Павел ослабил удавку, убрал руку ото рта. Воспаленные глаза немца вертелись, как разогнавшаяся карусель.

— Фамилия, должность! — сурово потребовал Верест.

Пьяница не мог понять, спит он или уже проснулся. Может, это кошмарный сон? Он выплюнул ругательство, дернулся, махнув рукой. Кажется, сообразил. Павел успел отпрянуть, иначе получил бы звонкую оплеуху. Ах ты, гад! Он ударил немца по скуле, тот откинул голову. Пришлось добавить, чтобы не заорал. Как воздух, требовался «язык», но это тип оказался таким непонятливым и строптивым! Он вертелся, как веретено, дрыгал конечностями. Улучил момент — взвизгнул, за что и получил особо, хрустнул сломавшийся зуб. Верест схватил его за грудки, сбросил с койки на пол. Немец тяжело дышал, молитвенно смотрел в потолок, раскинув руки. Сил сопротивляться у него уже не было.

— Ты можешь сохранить себе жизнь, герр штурмфюрер, если будешь с нами откровенен, — негромко проговорил Павел. — Представься, сообщи, что находится на данном объекте. Что охраняет СС, сколько людей на объекте?

— Кто вы? — прохрипел немец.

— Это неважно, мимо шли.

И вдруг этот странный тип начал смеяться! Сначала мелко, еле слышно, потом все громче, ржал как конь, в полный голос. При этом изрыгал витиеватые ругательства, используя в полной мере возможности немецкого языка. Он обзывал склонившихся над ним людей грязными русскими свиньями, большевистским отребьем, вонючими недолюдьми, клялся, что до последней капли крови будет их уничтожать, расстреливать, резать — за родную землю, за Великую Германию, за высочайшую в мире гуманистическую цивилизацию, которая скоро расцветет и будет править недоразвитыми народами не меньше тысячи лет! Он говорил много, выразительно, но хоть бы слово по теме! Пришлось еще раз ударить по зубам.

— Вот сволочь! — не выдержал Окулинич. — Выходит, они нас к цивилизации приобщали четыре года?

— А ты как думал? — хмыкнул Звягин. — Это у них ценности такие европейские, высшая форма государственного устройства, расцвет цивилизации, а ты, тьма некультурная, так ничего и не понял. Командир, он же упертый, как бык, только время теряем, не понял еще?

Немец продолжал смеяться. Потом ему вдруг стало плохо, он напрягся, побагровел, закашлялся и сквозь кашель процедил:

— Я ничего не скажу, вонючие русские свиньи… Убейте меня, сдохнуть хочу…

Павел с досадой сплюнул, отвернулся. С этим «истинным арийцем», которому пропаганда Геббельса напрочь выела мозг, точно каши не сваришь. Идея с «языком» приказывала долго жить.

— Да уж, командир, тут срочно требуется санитарная обработка… — уныло пробормотал Окулинич.

— Котов, разберись, — бросил Павел. — Только быстро, не надо ему читать отходные молитвы…

У старшего лейтенанта жена с дочерью погибли в разбомбленном эшелоне под Смоленском. Он готов был убивать фашистов день и ночь. Немец хрипел, когда лезвие до позвоночника перерезало горло, тряслись конечности. Остальные терпеливо ждали. Эсэсовцев, в отличие от некоторых военнослужащих вермахта, за пленных не считали. Процесс их умерщвления не вызывал отторжения.

Справились и сами — через пень-колоду, но все же! В ближайшее время этого кренделя не должны хватиться. В коридоре было тихо. Оперативники крались на цыпочках, уперлись в тупик, припустили в обратную сторону. Проход в конце коридора, еще один коридор… Шарахнулись в темноту «аппендикса», когда услышали немецкую речь! Несколько человек шли навстречу. С ними бы справились, но так хотелось как можно дольше сохранять «невидимость»! Все четверо прижались к стене. Мимо протопали трое, гремя оружием и амуницией, и растаяли в глуши коридоров.

Двинулись дальше — осторожно, навострив уши. «Население» подземного городища, похоже, было небольшое. Очередная дверь — и порывистый ветер чуть не стащил с головы натянутую на уши кепку…

Согнувшись в три погибели, они перебежали забетонированную площадку и залегли за невысоким каменным бордюром. За спиной — стальная дверь, под носом — каменная лестница с перилами, падающая вниз. У подножия кустарник, за ним — асфальтированная площадка, несколько одноэтажных кирпичных строений с маскировочными сетками на крышах. К подножию холма сходились две дороги — с востока и запада. Они петляли между камнями, терялись из вида. Глаза разбегались, здесь было на что посмотреть! Запертое урочище посреди Судетских гор, закрытая территория, обнаружить которую можно только с воздуха! Но небо над районом советские самолеты не патрулировали, и немцы чувствовали себя как дома. Хотя фактически они и были дома… За дорогой с запада на восток протекала небольшая горная речушка. Справа за карнизом нависшей скалы просматривался кусок железнодорожного полотна — он вытекал из горы и устремлялся к реке, через которую был переброшен основательный бетонный мост. Но рельсы на мосту разобрали, и по нему свободно мог перемещаться автомобильный транспорт! А за мостом рельсы терялись в гуще зелени, за которой возвышалась еще одна заросшая лесом гора. У Вереста вдруг нездорово застучало сердце. Объект оказался основательно растянутым, составлял «начинку» не одной горы, а как минимум двух. Расстояние между махинами было не меньше километра, их разделяла река. На той стороне тоже имелись дороги, они разбегались в обход горы. Сквозь шапки хвои просматривались строения.