— Да, да. — осторожно кивал Баранников. — Однако. Я не согласен, что такое общество возможно сразу после соци­альной революции. Ибо.

Но побледневший, ставший меньше ростом Рачковский уже не слышал его. Втянув крупную голову в плечи, он про­бивался в толпе к спасительному выходу. Следом, срывая боа с горячих плеч, летела за любимым страстная мадам Шерле. И она настигла беглеца. Крепко взяла его под руку и под вопрошающие взгляды прогрессивного студенчества гордо вывела его из зала.

— Воистину, социализм без личной свободы—рабство!—рас­хохотался, кивнув на удаляющуюся пару, Саша Баранников.

— Прав, ох, прав старик Бакунин, — согласился Квят- ковский.

На другой день собрались в конспиративной квартире Дворника (так звали землевольцы Сашу Михайлова).

— А Войнаральского мы непременно попытаемся освобо­дить, — твердо сказал тот и озорно глянул на Перовскую. — Да и Соня просит.

Тихомиров поймал на себе короткий обжигающий взгляд Сони. В глазах ее бушевал негасимый, все пожирающий по­жар; на миг показалось, что сполохи пугающего пламени пляшут на выцветших обоях бедно обставленной комнаты.

Но не знали они, что в тот же вечер в Харькове на снятой уцелевшим южным бунтарем Людвигом Брантером кварти­ре корпели над поддельной печатью Сентянин, Рафаил и взмокший от напряжения хозяин. Резина то дыбилась под резцом, то крошилась, нарушая контуры знаков; а потом, сделав оттиск, заметили, что в слове «губернское» пропусти­ли целых две буквы «ер». Пришлось начинать сначала. Взбод- рялись кислой капустой из бочонка и ледяным квасом из погреба, и к рассвету все-таки изготовили предписание жан­дармского управления — с подписью-птичкой начальника оного (Рафаил не зря учился у местного живописца; пускай не Рафаэль, но все же.).

И в два часа пополудни к мрачному зданию Харьковского централа подкатила закрытая карета, из которой на булыж­ную мостовую легко соскочил молодцеватый жандармский офицер и, решительно звеня шпорами, вошел в караульную. О том, что это Саша Сентянин, было известно лишь Бранте- ру, сидевшему за кучера, и Рафаилу, с «бульдогом» притаив­шемуся в глубине экипажа.

Не выспавшийся унтер уткнулся в фальшивое предписа­ние, постигая ее заковыристый смысл: «Предъявителю сей бумаги. поручику Угрюмскому. выдать арестанта Война- ральского Порфирия Ивановича. с целью препровождения в управления. для дачи дополнительных показаний.» По­хоже, бумага возымела действие: Сентянина проводили в осо­бую комнату, попросили подождать. Более того, ему предло­жили чаю с баранками, и Александр отработанным офицер­ским кивком принял предложение.

Стояла июльская жара. Сентянин расстегнул летний мун­дир и принялся за третью баранку. Он совсем успокоился.

Между тем узника седьмой камеры Войнаральского уже выводили в коридор, снимали железо, готовя к доставке в управление.

Но в эти минуты не один только социалист Сентянин пил чай в Харьковском централе. Утренним поездом из Петербур­га прибыли трое филеров, посланных в помощь местным жан­дармам для розыска остатков подпольного кружка Осинско- го, в который входили убитые в перестрелке братья Ивичеви- чи и злоумышленник Сентянин с уцелевшими товарищами.

За старшего в группе был опытный агент Елисей Обухов, а у Обухова шурин служил тюремным комендантом: как не заглянуть, гостинцы столичные да родственные поклоны пе­редать, о здоровьице как не справиться?

После дюжины стаканов потянуло Елисея на мочегон. Вышел он, двинулся, как покороче, через комнату, в которой маячил караульный, а у окна сидел молодой офицер и тоже чаевничал. «Ишь ты, щеголек!» — подумал про себя. Вслух буркнул по привычке: «Здравия желаю, ваше благородие.» Но что-то царапнуло, что-то насторожило. А что — понять пока не мог. Лицо? Да ничего, вроде, с усиками. Мундир? Как влитой сидит; портного, поди, за можай загнал. Та-а- ак. Впрочем, ерунда. Должно быть, и шурин заждался. Чего торчать в клозете? Запахи тут.

Мундир, мундир. Почему же тогда забилось сердце, оз­ноб пробежал по позвонкам?

Возвращаясь, угостил папироской солдата, спросил о пу­стяке, а сам впился глазами в жандармский китель уминаю­щего баранки офицера. Прощупал по квадратикам. Ну, ко­нечно, конечно! Вот она, петличка! Ах, ты, дурочка ты моя!

Вспомнил: с месяц как циркуляр вышел — об изменениях в форме. Прежде не было в петличке золотистой нитки, а теперь вот ввели. Мелочь, конечно, блажь начальственная, но при­казал сам шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев — куда деться? Милейший человек, говорят, и любит красивое.

А у этого офицерика, с баранками, в петличке сверкаю­щей ниточки нет как нет. У всех есть, а у этого отсутствует.

«Ряженый? Формы новой не нашлось? Социалист? Они любят всяческие кунштюки выделывать.» — застучало в висках. Обухов тихо вышел из комнаты, но ненадолго.

Третью баранку Сентянин дожевать не успел. Широко от­ворились двери, и в комнату по двум направлениям — справа и слева вдоль стен — начали втекать жандармы и охранники, забирая в кольцо переодетого бунтаря, легкомысленно пре­небрегшего мелочами в форменной одежде. Все это двигалось почти торжественно, точно в эпической опере «Князь Игорь», и сильно напоминало выход мягко ступающих половецких ханов и их верных сторожевых, впрочем, готовых к схватке.

— Соблаговолите предъявить документы! — прогремело над ухом Сентянина.

— Не понимаю. Почему не готов арестант? — еще делал удивленное лицо бунтарь, а сам, враз все понявший, судо­рожно тянул из кобуры «смит и вессон».

И все же он успел сделать три выстрела, смертельно ранил немолодого стражника. Даже сумел вскочить на подокон­ник, отбиваясь от нападающих начищенными сапогами, но крепкий прыгучий филер (это был Елисей Обухов), захлест­нув петлей ноги, сорвал Сентянина на пол, придавил лицо к грязным половицам; кто-то выкручивал руку с револьвером, толстые пальцы рвали мундир, выискивая по карманам спря­танное оружие.

— Прочь! — хрипел Сентянин. — Я — секретарь Исполни­тельного Комитета социально-революционной партии!

Тут же взяли и Брантера с Рафаилом.

Перед Левушкой и его друзьями стояла огромная корзина, битком набитая револьверами новейших заграничных сис­тем. Ее с трудом притащил лакей Ореста Веймара из магази­на «Центральное Депо оружия», который занимал бельэтаж докторского особняка на Невском.

— Вот, господа, выбирайте! — жестом пригласил «цеса- ревнин доктор».

Руки Михайлова и Морозова тотчас потянулись к мас­сивному «американцу». Как истинный знаток и ценитель оружия, Морозов крутанул барабан и сунул большой палец в ствол, и палец легко вошел в сияющее грозным холодом от­верстие. У Клеменца горели глаза. Тихомиров поежился.

— Медведя уложить можно. — сказал подсевшим голосом.

— А лошадь? — нетерпеливо повернулся Михайлов к Ни­колаю.

— От такой пули свалится. А если обыкновенной бить, то еще верст с десять проскачет. — Морозов ловко держал «мед­вежатник», и было видно, что расставаться с револьвером ему не хочется.