— Берем? — озабоченно нахмурился Михайлов.

— Берем, берем, — потянулся к «американцу» Дмитрий Клеменц.

К «медвежатнику» прибавили еще пару стволов, помень­ше.

— На мой счет, господа, на мой счет! Подарок. Чем могу.. — оживленно потирал руки белокурый красавец доктор Вей­мар. — Прошу отобедать. Запросто, по-товарищески, со стер­лядкой волжской.

Веймар в организации «Земля и Воля» не состоял, но все равно был своим. А потому за обильным обедом перед ним не таились. Несмотря на арест Сентянина, решили отбить заж­давшегося Порфирия при перевозе его из централа на стан­цию. Напасть на жандармскую тройку замыслили в степи между Харьковом и Чугуевом: двое верховых выскочат на­встречу, перестреляют лошадей (в голову, из веймаровского «медвежатника»); следом же за Войнаральским будет ехать тарантас с «кучером» Адрианом, «армейским капитаном» Баранниковым и «статским» Фроленко, который прибудет на помощь из Одессы. Помимо названных землевольцев, в Харьков отправятся сам Михайлов, Морозов, Квятковский, Ошанина, Медведев и Перовская.

— Зачем так много, Саша? — по привычке заволновался, услышав имя Сони, Тихомиров; серые глаза пустились в мигающую беготню.

— Много? — ковырнул стерлядку Михайлов. — Да нам только квартир потребуется — не меньше трех, конспира­тивных! Перовская поедет со мной под видом жены.

«А стерлядка-то у доктора давешняя! Хотя. И что с того? Но костей-то откуда столько? Дались эти кости. Не от них щекочет в горле, дыхание перехватывает. Соня. Под видом жены. Они будут жить в одной квартире с Михайловым. Не с Оловенниковой Машей. Впрочем, та с удовольствием при­нимает ухаживания Баранникова. Нет, надо все выкинуть из головы. Пора забыть Соню. Не хватало, чтоб мной баба командовала.»

— Я не поеду, — изрядно отпив шабли, вдруг буркнул Ле­вушка (а кислит вино-то, кислит!) — У меня.

— И хорошо, хорошо! — перебил Михайлов. — Я сам хотел тебя просить. Ты, Лев, наша литературная сила. Нужно по­скорее отредактировать программу «Земли и Воли». Возьмешься?

Лев молча кивнул. Поймал ревниво-беспокойный взгляд Морозова: кажется, тоже хотел бы называться «литератур­ной силой».

Затем, прикупив еще военно-полевой бинокль, всей ком­панией отправились испытывать оружие в тир на Подьячес­кую. Верховодил Морозов, но и Тихомиров тоже пальнул. Револьверы стреляли отменно, вот только «медвежатник» так отдавал, что чуть было не выскочил из Левушкиной руки. Поэтому метить приходилось гораздо ниже цели; пули с жут­ким воем бились в чугунную доску да с такой силой, что пла­вились, разбрызгивались, падали вниз горячими свинцовы­ми лепешками величиной с большие часы «Павел Буре» или на худой конец со швейцарский «Жакот».

Тихомиров поднял остывающую лепешку, долго держал на ладони, охваченный смешанным чувством ужаса и вос­торга.

На следующий день он плотно засел за редактирование программы «Земли и Воли». А в это время друзья его уже мча­лись в харьковском поезде.

Льву сразу не понравился двадцать второй параграф ми­хайловского наброска — о расширении основного кружка, о принятии новых членов. У Дворника выходило, что новый член может быть принят в кружок не иначе, как за ручатель­ством минимум пяти человек членов основного кружка, зна­ющих лично вновь принимаемого.

«Ишь ты, — запальчиво принял на свой счет. — Зря я, что ли, в крепости сидел? Чуть чахотку не схватил. А они тут. И бегать теперь должен — за их ручательством?»

Он тотчас же — размашисто, резко — написал примеча­ние: «Личное знакомство пяти человек с вновь принимае­мым не составляет необходимости в том случае, когда при­нимаемый.»

Тихомиров задумался: прав ли он? ведь ему лично никто не говорил об испытании, о ручательстве. Хлебнув остывшего чая, все же решительно вывел: «.в том случае, когда прини­маемый имеет историческую известность.»

Он и сам до конца не понял, почему прицепился к этому параграфу. Возможно, стало обидно не столько за себя, сколь­ко за товарищей, которые придут в организацию. Придут бывалые пропагандисты с опытом, и что же — их, как маль­чишек, станут испытывать? Нет уж, увольте!

Так ковырялся он в программе, а в те же часы на пыльной Змиевской дороге под Харьковом трещали револьверные выстрелы, дико кричали люди, и все эти звуки перекрывал страшный лай «медвежатника», огромные пули которого по касательной выбивали фонтанчики крови из крупов ранен­ных лошадей. И все же лошади мчались и мчались, унося в жандармской кибитке несчастного Войнаральского под ох­раной двух унтеров; впрочем, нет, уже одного — другой унтер после выстрелов Морозова лежал на дне повозки, окровав­ленным лицом вниз.

— Прыгай, Порфирий! Прыгай! — кричал Морозов оце­пеневшему арестанту и тормошил, тормошил Адриана, си­дящего на облучке: — Догоним! Скорее! Ну же.

Но Войнаральский так и не сумел выпрыгнуть из кибит­ки. Унтер отстреливался. Пуля сбила с Баранникова фураж­ку, покатившуюся в пыли прямо под ноги перепуганных хох­лов-косарей, которые, побросав косы, кинулись в рожь, слов­но это была не фуражка, а бомба.

Тем временем в специально нанятом доме ожидали исхода дела Перовская и Оловенникова. Чуть позже пришел Ми­хайлов. Женщины готовили все необходимое для скрытия беглецов, бинты и вату для перевязки на случай ранений. Соня, и это было видно, очень волновалась. Но вот уже все разложено. Соня припала к окну.

— Смотри, а Маша спит, — тронул ее за плечо Дворник.

— Какое мужество, — прошептала Перовская. — А вдруг там перестрелка? А вдруг полиция едет сюда? И ее жених, Саша Баранников. Я бы так не смогла.

— Мужество? Нет, не знаю. — задумчиво сказал Михай- лов. — Боюсь, что ей не жаль даже близких товарищей. И жениха. Нет, нехорошо это, нехорошо.

Он подошел к спящей, огорченно развел руками: «Наша Madame Roland!», намекая на мечтания помещицы Оловен- никовой о собственном политическом салоне, своей личной роли; авантюры она обожала, и сразу же согласилась по­ехать в Харьков, но войти в кружок «Земля и Воля» не захоте­ла, полагая, что пропаганда в народе — глупости, и даже тер- роризация сама по себе — глупости. Нужен заговор.

Напрасно гарцевал на жеребце Квятковский, пытаясь встать на пути убегающих жандармов; жеребец заартачился, чуть не скинул седока, палящего в белый свет, как в копееч­ку. Еще несколько минут, и жандармская тройка понеслась по горбатой улочке Ново-Борисоглебска, рассеивая после­днюю надежду на спасение Войнаральского.

Удрученные провалом дела, к ночи вернулись в Харьков. Перовская, сжав побелевшие кулачки, плакала, не скрывая слез.

— Какая неудача, — причитала Соня. — Это с него все началось. Все с него.

— С кого? — рассеянно спросил мечущийся по комнате Михайлов.

— С Тихомирова. Ведь я и примкнула к «Земле и Воле». Думала: только вы поможете, — проговорилась Перовская.

Между тем на стол шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева уже легла срочная телеграмма: