— Ах, Маша! Понимаешь, в камере Лев был гораздо луч­ше: исхудавший, с пылающими глазами, страдающий. Вот главное — страдающий! Вылитый Лео из романа «Один в поле не воин» Шпильгагена. Нет, Рахметов. Или некрасовс­кий Гриша Добросклонов. Каракозов перед казнью.

— Что ты! Каракозов морфинист! — воскликнула Оловен- никова. — Он в Царя стрелял.

— Вечно ты, Маша, — укорила Перовская. — Я не разде­ляю его взглядов, но Каракозов погиб как герой. А Лева. В душной крепости в нем было что-то от Иова многострадаль­ного. Но все кончилось. К тому же его освободил сам Царь. Правда, Тихомиров не любит говорить об этом.

— И ты не можешь простить?

— Наверное. Наверное, не могу.

Левушка, стараясь не скрипнуть половицей, тихо вышел из квартиры.

.Партию арестантов должны были везти через Харьковс­кий острог в Печенеги, в только что отстроенную каторжную тюрьму. Именно здесь, на этом маршруте, решено было от­бить осужденных.

Надо сказать, что почти до конца 70-х годов русские рево­люционеры разделялись на два крупных лагеря — пропаган- дистов-северян и южных бунтарей. Если первые в основном придерживались позиций журнала «Вперед», то другие жили и действовали по пламенному катехизису Михаила Бакуни­на, призывающему к безгосударственному общественному самоуправлению. В одном они сходились: в народничестве, то есть, в необходимости работать в гуще народных масс. Но именно здесь-то и разбегались их пути. Сдержанным северя- нам народ представлялся чистым листом бумаги, на кото­ром, по слову красавицы Фигнер, должно было начертать социалистические письмена. Они мечтали поднять массу умственно и нравственно — до своего уровня; непременно выработать из среды народа крепкое и сознательное ядро, чтобы после революции (а она обязательно случится!), опи­раясь на это ядро, проводить в жизнь справедливые социа­листические принципы. Трудов своих пропагандисты не жа­лели.

Южные бунтари, посмеиваясь над пропагандистами, ду­мали на свой лад. Не народ следует учить, а у него учиться. К тому же русский крестьянин — сам готовый социалист и дав­ным-давно пригоден для радикальской революции.

— Да вы глаза раскройте! — наседали горячие харьковча­не на только что приехавшего Тихомирова. — Ведь крестья­нин, по сути, ненавидит существующий строй. И все время бунтует — то скрытно, то открыто. Против начальства, ста­нового пристава, помещика.

Громче всех шумел вечно взъерошенный Иван Ивичевич. Он недавно отличился: убил в Ростове рабочего Финогенова, ставшего доносить в жандармское управление. Рискуя по­пасться, Иван подошел к упавшему предателю и всадил ему в голову все пули револьвера.

— А что не так, Тихомиров? — кромсал он длинным, ста­рательно отточенным кинжалом дорогую ветчину. При этом был беззаботен и весел, словно юный прапорщик на театре военных действий, уже с успехом побывавший в деле.

Левушка не успевал возразить, как с другой стороны на него давил Саша Сентянин, белокурый, изящный, точно ан­глийский денди.

— Вот что надо: слить в общий поток все мелкие разроз­ненные бунты. Это и есть задача интеллигенции! — тянул из стакана домашнее вино. — Тут все пригодится — и агитация, и сплетни, пусть даже сумасбродные, и разбойничество, и даже самозванщина. Да, да!

— Самозванщина? — удивлялся Тихомиров. — Это ког­да.

— Ты что, о Якове Стефановиче не слыхал? — вступал Игнат Ивичевич. — Яшка молодец! Представь себе, явился в Чигиринский уезд — будто бы тайным посланцем от самого Царя. Втюхивал тамошним мужикам: печалится, мол, Госу­дарь, ибо стоит за народ и хотел бы отдать ему всю землю и всю волю, да ничего не может сделать, поскольку окружен господами, которые его убьют, лишь только узнают о его на­мерениях.

— И верили? — подцеплял ветчинку Левушка.

— Еще как! — удало вонзал кинжал в истыканную сто­лешницу Иван. — В его «Тайные дружины» деревнями запи­сывались. А что: ведь Царь ищет помощи у народа. Для того и разослал по России своих людей, один из которых и есть он, Стефанович. Эй, Сентянин, да покажи ты питерцу мани­фест.

Сентянин изящным движением вынул из книги потертый листок. Тихомиров прочитал: «Царский манифест к земле­пашцам Чигиринского уезда Киевской губернии. Непрес­танная двадцатилетняя борьба Наша за вас с дворянством убедила Нас наконец, что Мы единолично не в силах помочь вашему горю, и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго и освободиться от тяжелых угнетений и не­посильных поборов, если единодушно с оружием в руках вос­станете против ненавистных вам врагов и завладеете и всею землею. Повелеваем: соединяйтесь в тайные общества, име­нуемые «Тайными Дружинами», с тем, чтобы подготовиться к восстанию против дворян, чиновников и всех высших со­словий.»

Ничего себе, подумал Левушка, оглядывая роскошную снедь хлебосольных харьковских бунтарей. Должно быть, я слишком долго просидел в крепости. Я раздосадован, что меня выпустил на волю сам Александр П, а тут оказывается. Оказывается, что Царь — вот главный социалист, да еще и призывающий к восстанию! Показать бы Перовской сей манифест. Что бы она тогда сказала? Снова бы вернулась? С любовью, с нежностью, с желтыми иммортелями, брошен­ными на прокламацию «К русскому обществу», которую в апреле отпечатали в Вольной типографии?

Как же, как же, он помнит: «31 марта 1878 года для России начался пролог той великой исторической драмы, которая называется судом народа над правительством. Обвинитель­ный акт — это вся русская история, на страницах своих не представляющая ничего, кроме батожья, палок, плетей и шпицрутенов, с одной стороны, и систематического разоре­ния народа «ради его государевых доходов» — с другой. Рус­ское общество долго молчало.»

Это все о выстреле Веры Засулич. Все ликовали. И Сонеч­ка особенно.

Даже самоубийство несчастного Григория Сидорацкого вызвало у нее какой-то странный восторг. Случилось это тот­час после суда присяжных, полностью оправдавших Засу­лич. В окружении возбужденных почитателей смелая киев­лянка вышла на улицу. Крики, толкотня; отчаянные студен- ты выказывают стремление отнести героиню до извозчика на собственных руках. Словом, волнение толпы, бестолочь многолюдья. Кто-то воскликнул: «Господа! Отдан приказ участковым приставам — разыскать и арестовать оправдан­ную присяжными .» Стычка с полицией. И во всей этой су­толоке — исступленно пылают черные глаза Сидорацкого, только что выпущенного из шестинедельного заключения в смирительном доме. Чувства переполняют, жарко на сердце. Происходящее пьянит; дрожат, слабеют руки, а в руке — ре­вольвер, и тугой курок взведен. Стрелять. Надо стрелять. Рот разорван в немом крике. Все это невозможно пережить.

Сидорацкий, подпрыгнув (чтобы лучше разглядеть герои­ню?), стреляет себе в голову. Выстрел подстегивает нервы взбу­дораженной толпы. А 4 марта — демонстрация на панихиде по бедному самоубийце. Говорят: застрелили жандармы.

А он свел счеты с жизнью от переполняющего счастья. Вряд ли для того, чтобы стать жертвой режима. Впрочем, обсуж­дался и такой вариант.