— Не согласен, — нервничает Левушка. — Вспомним Рах­метова в «Что делать?». Его аскетизм, его. Ведь это герой, вышедший прямо из православной житийной литературы. Разве не так?

— Знаю, читал. Это ж Некрасов написал, что Чернышевс­кий напомнил царям о Христе. Верно? Один из ваших дого­ворился: дескать, знает трех великих людей — Христа, апос­тола Павла и Чернышевского. Просто рукоположение во вто­рого Спасителя. Разве не смешно?

— Это Николай Ишутин сказал, брат Каракозова.

— Цареубийцы? — вскидывается отец. — Ну и сотовари­щи у тебя, сын! Да не запамятовал ли ты, что сам Государь выпустил тебя из крепости? Ты писал, что меня он вспом­нил. — чуть смущенно добавляет Тихомиров-старший.

Кровь гневно ударила в лицо, Левушка едва сдержался, чтобы не нагрубить родителю. Он залпом выпил стакан, встал из-за стола, возбужденно прошелся по знакомому с детства широкому, прогретому за день двору. «Соня, Соня. Где ты? Я хочу представить весь твой день — как ты просыпаешься, как пьешь чай, читаешь. И никак не могу. Что со мной? Нет, надо уезжать! Надо что-то делать. Вздохи мамы, разго­воры с отцом. Но уехать нельзя, я под надзором. Подведу родителей. У отца будут неприятности.»

— Сознайся, сын, — глухо звучит отцовский голос, — дол­жно быть, сладкая жуть охватывает от мысли, что делаете что-то опасное? Кровь бродит.

Александр Александрович дожидается, когда Лев снова садится за стол, и продолжает уже настойчивей и громче:

— Вот ты, радикал, Христа вспомнил. Но Царь-то вам не нужен — небось, республику, парламент подавай! А не заду­мывался ли ты, сынок, что царская власть — это и есть та точка, где встречается история человеческая с Божией во­лей? А?

—Давно известно: история развивается революциями. Чего проще.

— Ха, развивается взрывами, фурункулами, гильотина­ми? Не верю! Я вон у болящего сто раз брюхо прощупаю, прежде чем разрезать. А ты предлагаешь сразу располосо­вать, чтоб узнать, что там и как. — жадно глотает дым отец.

— Ты ошибаешься, папа, — зевает Левушка.

— Это ты. Вы ошибаетесь! Вы бьете в ту самую священ­ную точку. И если будет по-вашему — история кончится! — Военврача злит, что сын зевает. — Не примет народ русский вашего парламента. А коли примет — Россию разорвет по­стоянная борьба за власть. Всякий выскочка с деньгой по­считает себя достойным верховодить.

Левушке надоело слушать. Он хочет уйти. Встает из-за стола и тут замечает, что отца развезло, что он просто пьян.

— Почему Кассий завидовал Цезарю, а? — почти кричит Александр Александрович, придавливая пытающегося под­няться Льва тяжелой рукой. — Скажи, господин социалист! Да потому что считал его не лучше себя, считал зарвавшимся честолюбцем. А наследственный самодержец не вызвал бы у Кассия зависти и злобы. Наследственный самодержец во­царяется, не затрагивая ничьего самолюбия. Ибо само Про­видение. При монархии о захвате власти могут думать лишь безумцы. В психиатрии это называется манией величия.

— Папа, тебе надо отдохнуть.

— Я бодр как никогда! — отталкивает отец кроткую Хрис­тину Николаевну, пришедшую увести разгоряченного суп­руга в дом. — Попомни, с республикой в России у вас ничего не выйдет! Выдумали: глас народа — глас Божий. А вот это не хотите, не хотите ли? Глас народа — Христа распял.

— Идем, Сашенька, идем, — все же уводит его Христина Николаевна. — И Левушке спать пора. В крепости, должно быть, не до сна.

— Мой отец был священником! И дед тоже. И прадед! — рвется уже с порога Александр Александрович. — Все хоте­ли, чтоб и я сделался батюшкой. А я стал лекарем. А ты пошел дальше. Да! Не лекарем даже — ре-во-лю-ци-о-не- ром! Все правильно, сынок! Все правильно.

Не сразу узнал Левушка, что Перовскую арестовали пря­мо у матери в Приморском, что потом ее отправили в олонец­кую ссылку, но по дороге она, перехитрив жандармов, сбе­жала (кажется, в Чудове) и с той ненастной ночи перешла на нелегальное положение.

Зашифрованную записку от Сони ему передал один из бра­тьев Ивичевичей, Игнат, проездом оказавшийся в Новорос­сийске. Игнат тут же куда-то пропал, а Левушка с выскаки­вающим сердцем убежал в свою комнату, где трепетно раз­вернул бумагу, хранящую (так ему казалось) нежность Со­ниных прикосновений, аромат ее свежего и легкого дыха­ния. Сквозь тайнопись проступило: «Я в Петербурге. Ты мне нужен. Жду с нетерпением.»

Он почти тотчас же — через два дня — помчался на этот, как ему показалось, страстно-нетерпеливый призыв. Из дома ушел тайно, ночью, оставив листок с одним прыгающим сло­вом: «Простите.» Лев понимал теперь, что переходит какую- то роковую черту, которая, возможно, навсегда отделит его от близких людей, от всех, кто живет «день да ночь — сутки прочь», от родительского дома с тенистым двором, от моля­щейся Святителю Митрофану мамы, от строгого и присталь­ного взгляда отца; все это в одну густую южную ночь отлете­ло куда-то, освобождая место другой жизни, другому тревож­ному сердцебиению — нелегального революционера, снима­ющего конспиративные квартиры по подложному паспорту.

Что ж, он к этому готов. Зато. Зато они с Соней всегда будут рядом. А что может быть выше, радостнее, чем идти по пути борьбы за освобождение народа рука об руку с любимой и любящей женщиной?

В Петербурге Лев нашел Перовскую по новому адресу, ука­занному в зашифрованном письме.

— Как хорошо, что ты приехал! — кинулась к нему с поце­луями Соня; ему показалось, что она снова та же, какой была на свиданиях в крепости. — Вот тебе паспорт, ты теперь Ко­жин. Надо поехать в Харьков. Осинского арестовали, но ос­тались бунтари, горячие головы — братья Ивичевичи, Саша Сентягин. С ними нужно поговорить. Во что бы то ни стало надо освободить Мышкина. Он нужен нам. Его авторитет. К тому же Ипполит революционно вполне выработан.

— При чем тут Харьков? И Мышкин при чем? — почти машинально спросил он, отвечая на торопливые поцелуи.

И вдруг все понял; сердце безудержно сорвалось в геленд- жикскую пропасть.

— Когда ехать?

— Завтра. Лучше нынче, ночным. — знакомый синий пламень играл в ее глазах; тяжеловатые веки сильнее опус­тились к вискам, где все так же беззащитно бились нежные жилки. Как же он любил их целовать!

И все же приехал проститься. С дорожным саквояжем остановился у приоткрытой двери, переводя дыхание, чтобы сказать Соне что-нибудь беззаботное. Услышал голоса. За­мер, кляня себя за подлое подслушивание.

— Зачем ты мучаешь Льва? — узнал Тихомиров грудной голос красавицы Маши Оловенниковой-Ошаниной. — Вы ведь собирались пожениться. Мне казалось, ты любишь его.

— Да, но. — вздохнула Перовская. — Мы были очень близки. Я понимала его с полуслова, особенно там, в тюрьме. Его такая нужная в пропаганде «Сказка о четырех братьях». Я выучила ее и на память рассказывала крестьянам. Да, в то прекрасное лето.

— И что же, Соня, что же?