Но нет еще бомбы, и Кибальчич еще не дышит ядовитыми парами в динамитной лаборатории в Басковом переулке. Только Феденька Юрковский, вернувшийся домой поздно ночью, уже потрясенно сказал сестре: «Ну, Галя, я убийца. Я только что убил шпиона.», — и зарыдал на ее плече.

Все будет совсем скоро. Но еще — только будет.

А Кравчинский уже крутит над головой страшным клин­ком. В 1875-м он участвовал в Герцеговинском восстании против турок, дрался в итальянской провинции Беневенто, а потому знал толк в сабельном ударе.

— Да, я отрублю ему голову прямо на улице. Генерал Ме­зенцев — шеф жандармов, а значит — глава шайки, держа­щей под пятой всю Россию, — горячился Сергей.

«Почему же он так спешит?» — думал Тихомиров и не на­ходил ответа.

Решение об убийстве начальника III Отделения собствен­ной его Императорского Величества канцелярии генерал- адъютанта Мезенцева было принято руководящим ядром зем- левольцев. Это была месть. В вину шефу жандармов стави­лась отмена сенатского приговора по процессу «193-х», ког­да многим пропагандистам, проходящим по делу, ужесточи­ли наказание. И Тихомирову досталось, хотя и не очень. Обид­но было: ведь выпустили же, а после все-таки сослали на родину, под отеческий надзор.

К тому же в лице генерала удар наносился по высшему правящему слою. Впрочем, была и еще одна, похоже, самая главная причина. Но о ней не знал никто — ни сам Дворник, ни Плеханов (он выступал против), ни Лизогуб, ни Аптек­ман, ни Тихомиров с Морозовым и бесстрашным Фроленко.

Это был таинственный польский след. Злопамятный след разгромленного, но затаившегося в переулочках и костелах варшавского жонда.

Одиннадцать лет назад его агент поляк Антон Березовс­кий пытался убить императора Александра II во время его визита во Францию. Не вышло. Двуствольный пистолет ра­зорвало от слишком сильного заряда, и уклонившаяся пуля улетела щипать старые вязы Булонского леса. Теперь хоро­шо бы свести счеты с генералом Мезенцевым, когда-то слу­жившим адъютантом у князя Горчакова, наместника в Польше. И притом служившего на совесть. В свое время Гор­чаков доносил Государю, что хотел бы назначить на долж­ность варшавского обер-полицмейстера энергичного Мезен­цева. И объяснял: «Во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом.»

Что ж, палачу пора держать ответ.

Кравчинский нервничал, на ходу меняя орудия будущего покушения. От сабли отказался. В просторной квартире на Забалканском проспекте, в мастерской у влюбленной в тем­пераментного «мавра» художницы Александры Малиновс­кой, Сергей подступил к Дворнику, оттащив того от нежных акварелей:

— Я придумал! Возьму с собой пару револьверов, шпаг, эспадронов. Подойду к Мезенцеву прямо на площади и вы­зову его. Да-да, заставлю его принять дуэль. Поступлю впол­не благородно: пусть сам выбирает орудие смерти. Я хочу... Я должен встретиться с врагом только грудь с грудью! Это мой принцип.

Но и грудь на грудь он почему-то сходиться не стал. Взял­ся за револьверы. Метался по городу, бледный, с темными пылающими глазами, точно вынырнувший из тяжкого кош- мерического сна, измучившего его тягостными видениями. Не раз спрыгивал с конки, оставив на площадке недоумева­ющих Тихомирова и Морозова, в пять шагов вдруг догонял какую-то замедлившую ход карету, вскакивал на подножку, рвал цепкими руками дверку, жадно подавался вперед, внутрь, тыча в оцепеневший от ужаса мрак длинным ство­лом веймаровского «медвежатника».

Лев с бьющимся сердцем ждал выстрела, но выстрела не было; он видел, как Сергей прятал револьвер, осклабившись, извинительно приподнимал шляпу и с пружинистой ловкос­тью спрыгивал на мостовую. Однажды вечером он, так же отпустив карету, побежал за конкой, споткнулся и выронил «медвежатник», который, постукивая по булыжникам и рель­сам, покатился под ноги изумленным прохожим. А Кравчин­ский, как ни в чем ни бывало, подхватил револьвер, покло­нился случайной даме с мопсиком на руках и бросился за конкой, удачно притормозившей перед въездом на Садовую.

Нервно хохотал на площадке, обнимая друзей:

— Показалось, его карета, Мезенцева. Думал: ну, все, не упущу.. Уж и стрелять хотел, присмотрелся, а там какой-то барин. Позеленел от страха, трясется. Хорошо, я его в полу­мраке разглядел, а не то.

От смеха «мавр» складывался пополам. Тормошил Тихо­мирова, Морозова.

— Я ему: «Извините, ошибся!» А он: «Ничего, ничего. Имею честь быть. С усерднейшею преданностию.» Так и прошептал: с усерднейшею преданностию. Ха-ха!

Левушка поежился: «А вдруг бы убил? Теперь веселится. Быть может, Сергей болен?»

Глянул на Кравчинского, на Морозова, и вдруг тоже рас­хохотался — громко, безудержно.

Они приехали ночью. Двое в темных одеждах. Кравчин­ский встретил их на своей квартире, которую снимал по под­ложному паспорту. Тихие гости говорили с пришептываю­щим польским акцентом. Старший из них, одолевая лице­вой тик, выложил на стол длинный четырехгранный стилет с удобной массивной рукояткой. Побледневший Сергей взял кинжал, сжал длинными сильными пальцами.

— Хорош.— вышептал тонкими губами.

— Для вас, по специальному заказу, — сказал старший. — Такие были у наших кинжальщиков, которые убивали рус­ских солдат тогда, пятнадцать лет назад.

— Когда мы вышли на улицы Варшавы.— хрипло про­должил второй. — Под знаменами генерала Мерославско- го. Но надо ударить жандарма и крутануть стилет. Тогда будет наверняка.

— И еще. Входное отверстие при ударе очень узкое, — за­кончил старший. — Оно затягивается тканью и не дает кро­воизлияния. Это очень хорошо. Мезенцев не сразу поймет, что произошло.

— Что ж, я все сделаю, — кивнул Кравчинский. — Нужен только повод, свежий случай. Нам сообщали: в Киеве скоро должны казнить нашего товарища Ковальского. Итак, мы отомстим. После выстрела Веры Засулич наше общество го­тово к самым крайним акциям.

— Красиво: ангел мести.— задавив напряженной улыб­кой тик, окончил разговор старший.

Сына священника, члена южного «Общества народного освобождения» Ивана Ковальского по приговору военно­окружного суда расстреляли в Одессе 2 августа 1878 года.

В Петербург привезли его предсмертную записку. Крав- чинский читал вслух, задыхаясь от рыданий. В глазах Пе­ровской стояла голубая влага. Лев видел это и страдал, не понимая от чего больше — то ли от предсмертного привета Ковальского, то ли от Сониных слез.

Бедный Иван писал: «Не будь мучеников, не будь начато христианство кровью, не пустило бы оно глубокие корни в общество. Но наша борьба выше, лучше, святее. Мы борем­ся прямо, непосредственно за истину..»

— За истину! Боремся. — жарко повторил Морозов.

Левушка тоже невольно подался вперед. Все зашумели. А

молчаливый красавец-силач Саша Баранников еще крепче скрестил на груди тяжелые руки.