Лучшая ученица якобинца Зайчневского, грезившая ин- суррекцией Маша Оловенникова (Ошанина по первому мужу, к слову, богатому рамоли) встретила нового супруга в волнующем полумраке просторного номера. На ней был та­кой пеньюар, что у Александра сбилось дыхание, и он сгра­бастал жену могучими руками.

— Ах ты мой топтыгин! Пусти. — кокетливо изогнулась она, пытаясь вывернуться из объятий.

— Как я ждал! Как ждал. — наступал Баранников.

— Постой. А ты все сделал? Закололи этого. Этого оп­лывшего кнура? — тонкая складка требовательно залегла на ее прекрасном челе.

— Исполнили. Отомстили. — задыхался Александр.

Машенька широко, влажно улыбнулась.

— Иди ко мне, — разрешающе шевельнула сочными губа­ми. — Савка, ты сильный. — страстно прошептала подполь­ную кличку нового мужа.

Глава шестнадцатая

Широко и радостно прошагивал комнату Саша Михай­лов. Сегодня он был особенно оживлен и весел, словно на благотворительном балу. В руке Дворник держал серый лис­ток бумаги, с которого читал, чуть заикаясь от нахлынувше­го восторга.

— Послушайте! «У гроба». Посвящается поразившему Мезенцева.

Далее пошли стихи.

Как удар громовой всенародная казнь Над безумным злодеем свершилась.

То одна из ступеней от трона царя С грозным треском долой отвалилась.

Бессердечный палач успокоен навек —

Не откроются мертвые очи...

Тихомирову стихотворение понра­вилось. Особенно то место, где про­ститься с генералом Мезенцевым пришел сам царь, который красиво назван поэтом деспотом Полночи. И страшные, укоряющие тени роем кружат вокруг пышного гро­ба: кто в каторжных цепях, кто с прострелянной грудью, кто со вспухшей от плетей черной спиной, кто с веревкой на шее...

Впрочем, с царем все не так-то просто. Стоило Льву под­ступится к решительной мысли, что российские муки и не­строения происходят именно от самодержавия, как тотчас, откуда ни возьмись, всплывало из прежней гимназической памяти маленькое заплаканное лицо учителя русского язы­ка Рещикова: «Господа, Каракозов. 4 апреля — черный для России день! Русский стрелял в помазанника Божиего. Ка­кое несчастье, господа! Какое несчастье.»

И это тревожило, мешало. Ведь благоговеющего перед цар­ским принципом Рещикова он уважал и любил, хотя и по­смеивался над учителем вместе со всеми. Но то, что его, Ти­хомирова, выпустил под настроение на волю сам Государь, и он, измученный одиночкой узник, не отверг, он принял со слезами великодушный дар свободы, — вот что по-прежнему лишало покоя. Все это напоминало приступы какой-то нео­твязной болезни. В такие минуты он ненавидел себя за сла­бость. В такие же минуты он ненавидел и царя — за ту улыб­ку, за то почти ласковое, какое-то отеческое удивление, за благородный жест: иди, заблудший, вот тебе воля. Подари­ли свободу и отняли любовь, Соню.

И тут же в глубине души отзывалось потаенно: а может, и хорошо, что отняли, а?

Нет, с жандармом Мезенцевым — здесь все было понятно. Он не жалел генерала. Пару раз Тихомиров даже видел его: высокомерная поступь, надменная осанка. Но слезы Рещи­кова. И странное лицо одноклассника Желябова — тогда, в Керчи, очень давно.

И еще теперь этот убитый в Киеве капитан фон Гейкинг, которого он никогда не видел.

Именно — потому, что никогда не видел, ничего не знал о нем. Не в этом ли дело? Какая-то заноза засела в сердце, тос­ка донимала под утро. И понять Лев ничего не мог. К тому же Гейкинг был капитаном, как и отец, военврач Береговой ли­нии. Досадное, раздражающее совпадение.

А может, просто надо съесть мышь? Он вспомнил оглохшего студента-молотобойца Зборомирского. В ночном бреду криви­лась, гримасничала из угла его скуластая физиономия: «Ша­лишь, Тихомиров! Читая враля Флеровского, социалистом не станешь. Революция — это когда переступаешь через привыч­ное... Какой ты радикал, коли мышь пожарить да съесть не мо­жешь? Ха-ха!» — «Прочь, Зборомирский! Прочь.» — махал вялой рукой в темноту. «Пора вам, пора! Вот Грыцька съел, и

Кравчинский съел! Переступили. Это только начало.» — жарко шептал из черноты бывший товарищ по университету.

Стихи же — хороши, очень хороши. Рядом с возбужденным Дворником стоял автор, хрупкий человек без возраста — из­вестный адвокат Ольхин, защитник на громких политичес­ких процессах.

— Это надо печатать в первом же номере «Земли и Воли»! — нетерпеливо передал Михайлов листок со стихами «литера­турной силе», Тихомирову и Морозову.

Польщенный вниманием Ольхин поблагодарил кивком тщательно причесанной головы. Он побледнел и засобирал­ся уходить лишь тогда, когда ворвавшийся в квартиру Крав- чинский стал зачитывать наброски статьи «Смерть за смерть»; Сергей сказал, почти крикнул, что посвящает эти строки светлой памяти Мученика (в тексте так и будет: Му­ченик — с большой буквы) Ивана Мартыновича Ковальс­кого, расстрелянного опричниками за защиту своей свобо­ды, 2 августа 1878 года в Одессе.

Конечно, у адвоката и без того голова шла кругом от соб­ственной смелости. И эта смелость заключалась в строке про ступеньку от царского трона, отвалившуюся вместе со смер­тью безумного злодея Мезенцева. Но в конце концов, это всего лишь licentiapoetica, поэтическая вольность, как «об- лак» у Тютчева, как нарушение трех единств у Корнеля, как, наконец, пушкинская музыка. А тут пошло совсем другое. Тут пахло кровью и тянуло, похоже, на длительную ссылку не в Вологодскую губернию и даже не в Пермскую, а куда подалее — к примеру, в таежные поселения Восточной Сиби­ри. И только за одно слушание и недонесение.

Адвокат Ольхин сразу же засобирался — по неотложным делам. Он радостно сбегал вниз по лестнице, а в конспира­тивной квартире гремел «мавр»:

«Объявляем также, что убийство это как не было первым фактом подобного рода, так и не будет и последним, если пра­вительство будет упорствовать в сохранении ныне действу­ющей системы. Мы — социалисты. Цель наша — разруше­ние существующего экономического строя, уничтожение экономического неравенства, составляющего, по нашему убеждению, корень страданий человечества.»

Ближе всех за столом к Кравчинскому сидел Лев, и ему казалось, что он слышит бешеный стук сердца удалого кин­жальщика.

Да ведь это правда, думал Тихомиров: мы, русские, долго были нацией, склонной воздерживаться от политической борьбы, а тем более от всяких кровавых мер, к которым не могли нас приучить ни наша история, ни наше воспитание. Само правительство толкнуло нас на кровавый путь.

«Само правительство вложило нам в руки кинжал и ре­вольвер. Убийство — вещь ужасная. Только в минуту силь­нейшего аффекта, доходящего до потери самосознания, — срывал голос Кравчинский, — человек, не будучи извергом и выродком человечества, может лишить жизни себе подобно­го. Русское же правительство нас, социалистов, нас, посвя­тивших себя делу освобождения страждущих.»