В вечерний час, когда фешенебельное общество собирает­ся на Морской, Тихомиров, очутившийся тут случайно, вдруг увидел Мирского. Да и как не увидеть: над праздной толпой, над богатыми открытыми колясками возвышалась нервная английская кобыла, на которой в наряде изысканного денди ехал нигилист Леон Мирский, и такой стройный и краси­вый, что все дамы, светские и полусветские, заглядывались на него в свои лорнеты. Левушка раскрыл рот от удивления, но догнавший его Дворник конспиративно ткнул товарища в бок: иди, иди, не оборачивайся.

Затем появился молодой самарский учитель Соловьев — с линялым пледом на сутуловатых плечах и странным мрамор­ным блеском бесцветных глаз. Этот сразу потребовал револь­вер.

Впрочем, учитель был не одинок. Время от времени к Двор­нику приводили странных молодых людей, как правило, уг­рюмых и нервных. Приводящие сами говорили за них: «Вот он желает сложить голову. Ничего делать не хочет, а только умереть. И непременно на каком-нибудь террористическом деле. Не найдется ли ему помещения?» Так появился и Коля Капелькин, но его определили в «шпионы», в логово III От­деления.

— Нет, ты только вообрази, Тихомиров! — ерошил свои жидкие волосы Соловьев. — Ведь это был простой ганновер­ский аптекарь. Фридрих Сертюрнер. И он. Ему удалось. Да-да, удалось — разложить опиум и выделить белый крис­таллический порошок. Волшебный порошок — морфий!

Тигрыч пришел к Александру Соловьеву по поручению Дворника. Узнать, где живет, чем дышит. Впрочем, и без того было ясно: провинциальный учитель дышит цареубийством. Но тут он забегает вперед, общество не готово. Ибо даже сам Герцен перед кончиной высказывался о невозможности ан­тимонархической революции в России, о невозможности бун­та русского человека против Государя. Почему-то Тихоми­ров вспомнил решительных декабристов. Ведь и предводи­тель их, Пестель, говорил, что после кровавого дела он при­мет схиму в Киево-Печерской Лавре: грехи замаливать? И когда задумывали в случае успеха истребить весь Царству­ющий Дом, — как волновались, как спорили: «Но это про­тивно Богу и религии.»

— А жил такой вот замечательный человек, Левушка! И звали его, представь себе, Шарлем да еще Габриэлем да к тому же Правазом. — хихикал учитель. — Слыхал?

— Что-то с медициной. — попытался вспомнить Тихоми­ров.

— Стыдись! Ты ж учился на экс. На эскулапа! — Соловь­ев перевел на него слегка расползающиеся глаза. — Праваз изобрел шприц для инъекций. Гений! Это усилило. Сразу в кровь.

Какая-то тяжелая мраморная пустота ворочалась в рас­ширенных зрачках Александра. Тихомирову стало не по себе.

— Кровь. В кровь. — бормотал Соловьев. — Великий Пассананте, который хотел убить короля. Он любил повто­рять изречение Робеспьера: «Идеи воспламеняются от кро­ви». И я должен. Должен пустить кровь самодержавного деспота. Дабы воспламенить идею социальной революции. Разумеется, это самоубийство, Тихомиров! Но меня узнают! Мое имя будут повторять.

«Боже, да он морфинист!» Лев еще раз оглядел бедную ком­натенку учителя.

«О покушении несчастного Пассананте, помнится, писал Ламброзо, посвятивший свою жизнь раскрытию психофи­зических тайн личности. И повод к совершению преступле­ния — нищета в соединении с громадным, ненормально раз­витым тщеславием. Помощник повара Пассананте негли­жировал своею обязанностью мыть кастрюли, учитель Со­ловьев не хочет учить детей. Для них важно совершить нечто необыкновенное, пусть даже страшное. Опять Зборомирс- кий? Съесть мышь? Причем съесть ее с хрустом на глазах у потрясенной публики. Нет, не совсем то.»

Тигрыч встал с готового рассыпаться стула и шагнул к двери. Соловьев в два судорожных прыжка преградил ему путь.

— А-а-а, да ты лазутчик? Шпионить ко мне подослали? Достоин ли я?

— Успокойся, Саша! — Лев положил руку на вздрагиваю­щее плечо Соловьева. Почувствовал его почти детскую хруп­кость. — Это не так.

— А я верю тебе. Ты — Тигрыч! И ты тоже против этого гнусного докторишки Бентли. — пена с уголков учительс­кого рта противно летела Тихомирову в лицо.

— Кого? — отстранился он.

— Бентли. Я в газете прочел, — зачастил Александр. — Ишь, чего выдумал: распространять кокаин для борьбы с морфием. Но нет, тысячу раз нет! Морфий — это инсуррек- ция. Это возникающие очертания справедливого общества. Морфий в крови — вполне революционно. А революция. Это приближение Страшного суда.

— Мне пора. Прощай, — сбросил дверной крюк Лев.

— Если я уцелею. Если чудом только. — кричал вслед Соловьев. — Я сбегу во Францию. Буду пить абсент. Он на- стоен на полыни. И это дает поразительные видения.

Но видение в образе всадника на непомерно высокой темно­гнедой лошади возникло на сей раз перед взором нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна. Дело было 13 марта 1879 года. Александр Романович ехал вдоль Лебяжьего канала, торопясь на заседание Комитета министров. Неизвестный юно­ша, скакавший в карьер, то обгонял генерала, то двигался ря­дом, порой с какой-то напряженной улыбкой заглядывая в окно кареты. Дрентельну было не до всадника. К тому же, навязчи­вость раздражала. «Шел бы ты, братец, куда.» — только и ус­пел проворчать он. И в эту минуту раздался выстрел. Пуля, про­дырявив стекло, прожужжала над головой и впилась в стенку кареты. Генерал увидел, как юноша, опередив экипаж сажень на шесть, резко развернул лошадь навстречу и снова выстре­лил. Пульсирующий жар ударил в лицо, подумалось: «Как в венгерском походе. Или в Польше. Тоже бьет в упор.»

По счастью, нападавший опять дал промах.

Главноуправляющий III Отделением — старый вояка, да и не робкого десятка. Он в раннем возрасте потерял родителей, и уже в семь лет был помещен в малолетнее отделение Алек- сандринского сиротского кадетского корпуса в Царском Селе. С той поры ревностно тянул армейскую лямку, стреми­тельно вырастая из лейб-гвардейского прапорщика в коман­дира гренадерского Самогитского полка, затем Измайловс­кого, а после — начальника Первой гвардейской пехотной дивизии. На смотрах и маневрах полковник Дрентельн не раз представлял своих воинов Государю, и тот выражал усер­дному офицеру свое благоволение.

— Благодарю за службу, Дрентельн, — ласково улыбался Александр II. — Вижу, крепко усвоил ты не одну формаль­ную сторону военного дела, но и самую суть его полезных требований. К тому же умственное брожение. Оно проника­ет повсюду, и в армию. А посему во главе гвардейских пол­ков должны находиться командиры с особенно сильным ха­рактером, преданные долгу службы. Мне доносили — не всем офицерам твоя твердость пришлась по нраву?

— Не всем, Ваше Величество, — смутился Дрентельн. — Иные оставили полк.

— Не беда, — тронул его за плечо Государь. — Но известно мне: остальные гвардейцы, тактом и сердцем своего коман­дира сплоченные в дружное целое. Да-да, они оценили твои служебные и душевные качества, создавшие тебе в полку прочные симпатии. Ведь ты передал преемнику своих само- гитцев в блестящем состоянии. Хвалю. И. — Александр II помолчал и растроганно завершил: — Да хранит тебя Гос­подь еще на долгие лета на пользу нашей матушки России.