Но скоро все вокруг завертелось, вспыхнуло ослепитель­ными меняющимися картинками, точно в причудливых лин­зах волшебного фонаря, огромного магического скиоптико- на; и страшные картины вытеснялись еще более страшны­ми, и смятенные зрители, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались, потрясенно ожидая гибельных перемен.

Картинки-вспышки. Эй, кто там крутит щелкающую руч­ку фонаря?

Утренний моцион Государя — вдоль Зимней Канавки, мимо Певческого моста, к Дворцовой площади;

подрагивающий от волнения и недосыпа (ночь провел у проститутки, морфий опять же) Соловьев — в черном пальто, в фуражке козырьком на глаза, руки в карманах;

жандармский штабс-капитан Карл Кох, нутром ощуща­ющий нарастающую тревогу;

снова Соловьев, с панели неловко, помимо воли, вдруг от­дающий честь Царю;

и сразу же — за «медвежатник», и сразу же — ледяным пальцем на курок: раз, другой. Ухает тяжелый револьвер, воют пули. И, кажется, — замирают, зависают на миг в квадрате фантаскопа, где золотятся в луче пылинки; мечутся в сером воздухе ветреного дня;

и Александр II, уходящий от пуль как-то слишком спо­койно, боевыми зигзагами, точно бывалый офицер на поле брани;

и царский «личник» Кох, сбивающий палящего злодея ударом сабли плашмя по затылку. И еще один выстрел — тоже мимо. Нет, кажется, пуля продырявила полу шинели;

и надрывный вопль Соловьева: «Он убегал! Я! Я заставил Царя бежать! От кого?! От меня!»;

и еще один выкрик, рыдающий, горький: «Я забыл! За­был. Меня же учили: если хочешь попасть в голову, надо метить в ноги. Все пропало!»;

седой дворцовый камердинер шепчет сухими старчески­ми губами: «Вот как это было: злодей целится, целится, а Его Величество всемилостивейше уклоняется.»

С помертвевшим лицом у окна стоит Дворник, дородным своим телом заслоняя дневной свет. Молчит, и все молчат. Впрочем, нет, близко сидящий Тихомиров слышит сдавлен­ный шепот руководителя «Земли и Воли»:

— Пропало. Пропало.

Тяжелым кулаком Михайлов вдруг бьет по подоконнику, да так, что горшки с геранью летят на пол. Он поворачивает­ся к Тигрычу цепко хватает его за пиджачное плечо, мощной ладонью терзает, почти рвет ткань.

— Соловьев у них в руках! В руках у Дрентельна! Они его станут мучить. Морозов. Нет, ты Лев. Пиши. Немедлен­но. Мы пошлем по почте. Чтобы они не смели!

И вот уже перо рвет бумагу. Неистовая, злая волна накры­вает и Тигрыча. Думать некогда. Словно когда-то в драке на керченской Миллионной, где они с Желябовым — спина к спине — отбивались, сплевывая сукровицу, от свирепых «шарлатанов», драчунов с Соляной Пристани. Драчуны силь­нее, их больше, удары сыплются, но боли уже не чувствуешь. И страха нет. Как сейчас?

«Исполнительный комитет. (Нет-нет, Комитет тоже с заг­лавной!) .имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника Каракозова.»

К чему этот Каракозов? Хотя. Пусть будет! Но если Ка­ракозов, то и Николай Иванович Рещиков тут как тут. На­чисто обритый, худой, в чистеньком вицмундире — учитель русского языка; он снова и снова плачет: стреляли в Госуда­ря! Смешной, нелепый Рещиков. И чем смешнее он, тем по­чему-то тоскливее щемит сердце.

Тигрыч надавил, перо сломалось. Дрожащими пальцами вставил другое.

Все-все, прочь, Рещиков! Не до вас. Вы — в прошлом. Начинается иная жизнь. Начинается большая драка: кто кого? И противник — не лихие керченские «шарлатаны».

Перо снова заскрипело, взрывая бумагу в конце падаю­щей строки.

«.по примеру его предшественника Каракозова, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым зая­вить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трапп в ка- ракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особен­ности ему обратить внимание на настоящее заявление.»

Подумал, приписал:

«Настоящее заявление послано по почте на бланках, за печатью Исполнительного Комитета г.г. Траппу, Дрентельну Кошлакову и Зурову».

— Верно, — кивнул Морозов.

— Незамедлительно — послать! — достал конверт Двор­ник.

Потом сокрушенно удивлялись: отчего же не подействовал цианистый калий, спрятанный Соловьевым под ореховой скорлупой? Ведь Капелькин доносил из недр III Отделения: их товарищ успел раскусить скорлупу, но ничего не вышло.

Этот же вопрос задавал шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн профессору Военно-медицинской академии Юлию Карловичу Траппу, автору множества фармакопей и главное — работ по исследованию ядов. В генеральском ка­бинете на Гороховой сидел также кряжистый военврач Кош- лаков, известный специалист по внутренним болезням, со­ставивший «Руководство по анализу мочи».

— Все просто, любезный Александр Романович, — чуть снисходительно сказал Трапп, знающий себе цену. — Вопрос во времени, в этой быстротекущей субстанции, обладающей печальным свойством никогда не поворачиваться вспять.

— Не томите, Юлий Карлович, — вежливо остановил го­ворливого старика генерал. Приходилось терпеть: профес­сор обласкан при Дворе, особенно после успешных опытов по нитроглицерину.

— Я знаком с протоколами допросов этого. маттоида-ре- волюционера. Согласно классификации Ломброзо. — сно- ва заумничал академик, но осекся, встретившись со сталь­ным взглядом Дрентельна, озабоченного в последние дни со­всем другим. — Вопрос во времени. Цианистый калий был куплен в Нижнем полтора года назад. Злодей держал его в стеклянном пузыре. Если бы он разбирался в химии, то знал бы, что синильная кислота имеет свойство быстро улетучи­ваться из всех своих соединений.

— И из цианистого калия тоже, — добавил Кошлаков, тро­нув широкую купеческую бороду. — Негодяй ждал смерти, но на ту пору не вышло.

Соловьев все же дождался смерти. 28 мая в десять часов утра он был казнен на Смоленском поле в присутствии четы­рехтысячной толпы. Перед виселицей бормотал про какого- то ганноверского аптекаря и просил морфия. Ему отказали.

Дрентельн поднял на ноги всё «лазоревое ведомство». Сот­ни арестов, высылки из Петербурга. Многие кружки разгром­лены, особенно студенческие. Разбит и только встающий на ноги «Северо-русский рабочий Союз». Жандармы ворвались в конспиративную квартиру «Земли и Воли»; чуть не попа­лись ее хозяйка Анна Якимова-Баска, и Осип Аптекман, который у самого дома на лету поймал настороженный взгляд дворника и обратился вспять.

Плеханов ворчал: «Молодежь угнетена покушением. Она теряет почву.. Никакого плана, теперь один сумбур в умах.»

Морозов и Дворник запустили фразу: «Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем»; они были бодры и высоко держали головы.