«Вчера в четыре часа утра в сопровождении жандармов Яворского и Погорелова отправлялся в Новоборисоглебскую тюрьму преступник Войноральский. В восьми верстах от Харькова на них напали трое выехавших в бричке на паре лошадей и один верхом. Один из них был в офицерской фор­ме. Первым же выстрелом опасно ранен жандарм Яворский. По розыску в Харькове найдена на постоялом дворе брошен­ная бричка с лошадьми, в ней офицерские мундиры — жан­дармский и армейский, разное оружие, пули, молотки, под­пилки, съестные припасы. Генерал-майор Ковалинский».

А Левушка продолжал править программу организации. Чтобы отвлечься, размять ноги, выходил на прогулки. Од­нажды на Малой Итальянской к нему кинулся высокий тем­новолосый человек: Петр Рачковский — тот самый, что так смешно попался на студенческом балу в цепкие коготки оча­ровательной мадам Шарле.

— Тихомиров? — хлопал Льва по плечу вчерашний судеб­ный следователь из Пинеги. — Как я рад! Как рад.

— Да-да, разумеется. — смутился Лев.

— Мы с Мирским вчера засиделись у Семенского. Много говорили о вас, о Михайлове, — не умолкал Рачковский. — Ведь вы знаете Семенского?

— Помню. Привлекался по делу о демонстрации.

— Верно! Его супруга Александра Константиновна вслух читала вашу «Сказку о четырех братьях». Все дамы без ума от этой вещи. Право же.

— Старая брошюра. Простите, я спешу... — Тихомиров осторожно снял с плеча бесцеремонную ладонь.

— А я, представляете, оказался без средств, — вздохнул враз сникший Рачковский. — Вынужденно поместился вос­питателем в доме генерал-майора Каханова. Еще посылаю корреспонденции в газеты.

— Сочувствую, но.

— Никто не помог. Даже дядюшка, Лидерс Антон Ивано­вич. А он к самому Мезенцеву вхож. Все ж таки — началь­ник «черного кабинета».

Рачковский осекся, поняв, что сболтнул лишнего. И тут же откланялся с суетливой поспешностью. Оглянулся, зор­ко брызнув по сторонам черными глазами, крикнул вполго­лоса:

— Я, Тихомиров, как и вы за государственный переворот. И чтоб учредительное собрание созвать или диктатуру уст­роить. Смотря по обстоятельствам.

Странный субъект, думал Левушка, глядя на удаляющую­ся фигуру Рачковского. И генерал Мезенцев тут, и «черный кабинет». И при этом рекомендации от политических ссыльных, знакомства в социалистических сферах. Коля Морозов дружит с ним. Считает надежным. Бух — так тот обожает.

Тихомиров опустил голову и тотчас к неудовольствию сво­ему заметил жирное пятно на лацкане пиджака: вот беда, обе­дал в кухмистерской, задумался и, пожалуйста, опять уро­нил капусту с ложки.

Он перестал смотреть на Рачковского, вынул платок и принялся яростно оттирать пятно. Поплевал на платок, но все без толку. Тогда, раздраженно хмыкнув, бросил зряшное занятие, резко развернулся на каблуках и быстро зашагал в сторону Невского проспекта.

Глава пятнадцатая

Следует заметить, что жандармский капитан барон фон Гейкинг был бонвиван вперемешку с жуиром: жил в свое удо­вольствие, любил и ценил изящные вещи, породистых ло­шадей и красивых женщин, оттого и пропадал на скачках, мурлыкал в уборных танцовщиц, обожая при этом свою си­неокую супругу Клару Эльпидифоровну, которая все про­щала «котику-мурлыке» и души в нем не чаяла. Так и жил в теплом Киеве добрейший Густав Эдуардович — с чуть полно­ватым брюшком, предвещающим толк в кушаньях и винах; гулял себе после службы по скверам и бульварам, взирая на мир чуть заплывшими, не устающими радоваться глазами.

Но и это не все. Жандармский капитан был еще и либера­лом. Да-да! Не однажды предупреждал социалистов об обыс­ках и облавах, прятал от прокурорских глаз найденные зап­рещенные брошюры, особенно благоволил к фрондерам-ук- раинофилам и лавристам, то есть, к сторонникам Петра Лав­рова, чьи «Исторические письма» не то чтобы читал, но ци­таты слышал и кое-что запомнил; и мог ввернуть про грехи отцов и будущую справедливость, про удобства жизни мень­шинства, которые куплены кровью, страданиями и трудом миллионов.

Говорил, грассируя: «Лишь бессильный и неразвитый че­ловек падает под ответственностью, на нем лежащей, и бе­жит от зла в Фиваиду .» Когда же потрясенное общество про­сило пояснений относительно Фиваиды, то тут же получало исчерпывающий ответ: «Ах, господа, кто ж не знает? Это пу­стынная местность в Верхнем Египте, где первые христиане предавались аскетической жизни.» И, умно прищурившись, отпивал золотистый премье крю, аппетитно закусывая вало- ванами с икрой.

Вот почему капитан Гейкинг ничего не понял, когда его благоуханной майской ночью ударили отточенным подсай- дашным кинжалом в бок. Удар нанес Григорий Попко (клич­ка «Грыцька»), сын тимошевского священника, член круж­ка непримиримых южных бунтарей, недавно примкнувший к «Земле и Воле».

Барон возвращался из ресторации, где в отдельном каби­нете провел сладостные часы в обществе юной особы, ус­пешно пробующей себя на сцене провинциальных театров. Ах, как же она восхитительно читала из. Кажется, из поэта Полонского: «Отчего я люблю тебя, светлая ночь, — так люб­лю, что, страдая, любуюсь тобой!» В глазах Густава Эдуардо­вича заблестели слезы. Он подошел к своему дому, сел на тумбу, шепча строки и вглядываясь в светлеющее небо. Где- то в высоких ветвях пел соловей.

Невысокий брюнет с надменно запрокинутой головой на короткой шее приближался к капитану быстрыми шагами.

Гейкинг бросил на него рассеянный взгляд. Что-то знакомое было в фигуре прохожего. Барон не успел вспомнить, как острая боль в боку заставила его вскрикнуть. Увидел: брю­нет убегал, наискось пересекая двор, часто выстукивая ко­ваными каблуками.

Капитан судорожно выхватил полицейский свисток; прон­зительная трель разбудила округу.

Небо потемнело. Соловей умолк. Сознание покинуло Гус­тава Эдуардовича.

Сознание возвращалось к барону еще не однажды, и в пос­ледний раз вернулось на пятый день, 29 мая, перед самой кон­чиной.

Но даже и не догадывались радикалы, что на место убиен­ного фон Гейкинга будет назначен 28-летний армейский по­ручик Георгий Судейкин, который совсем скоро сокрушит кружки киевских бунтарей. А после и до Петербурга добе­рется.

— Ай да Попко! Молодец, Грыцька! — не скрывал радости Сергей Кравчинский. — Зарезал таки этого Гейкинга. Точно хряка животастого. И главное — скрылся.

Над Петербургом плыла белая ночь. Они сидели в старой конспиративной квартире на Большой Дворянской, в той самой, где два года назад Михайлов, Плеханов, Кравчинс­кий, Натансон, Квятковский, Лизогуб, Аптекман и еще не­сколько товарищей основали организацию «Земля и Воля». А вот теперь и они здесь — Тихомиров, Морозов, Фроленко и Соня Перовская, с которой Лев старается не встречаться взглядом.

На столике перед Кравчинским — тускло сияющая рос­сыпь кинжалов. Справа на краю — огромная сабля, пара эспадронов. Сергей, склонившись над оружием крупной куд­рявой головой, трогает лезвия, приговаривает: