Когда Елизавета заканчивает, мы вежливо аплодируем.

– Gracias [14], – говорит она, вставая и кланяясь. Она берет уроки испанского.

– Великолепно, великолепно, мадам, вы должны гордиться своей дочерью, – искренне говорит мадемуазель де Клермон королеве.

Королева так и сияет, и я замечаю в ее глазах слезы: не только король будет скучать по дочери. Королева очень печальна в последнее время, и, несмотря на то, что Людовик до сих пор наносит ей ежедневные визиты – к слову, они уже отдают рутиной и давно превратились в формальность, – король и королева живут каждый своей жизнью. Конечно, дети для нее – настоящее утешение, но она понимает, что однажды потеряет всех своих дочерей, – они выйдут замуж и отправятся в чужие края.

Мадам Генриетта выше и мягче сестры-близняшки; сейчас она пощипывает струны альта и вымучивает отрывок из произведения Люлли. Мы слушаем с вежливым, сосредоточенным вниманием. Их учитель музыки, худощавый молодой человек, со странной бородой, нервно бренчит рядом и так таращит глаза, как будто это помогает ему брать верные ноты.

Пока я застряла здесь, на концерте, они – король и Полина – вместе отбыли в Шуази, в новый замок, который он недавно приобрел. Полина, которую так и не представили ко двору официально, всегда свободна и готова в любой момент услужить королю, если он пожелает. Мне кажется, что она намеренно уговаривает его уезжать в те дни, когда я должна быть рядом с королевой.

– Чутесно, чутесно! – радостно восклицает королева, когда мадам Генриетта заканчивает играть.

Королева аплодирует, ударяя себя по коленям – вульгарная польская привычка. Она уже давно живет во Франции, не пора ли ей научиться приличным манерам? В последнее время меня раздражает все и вся, даже бедняжка королева. Мне кажется, что теперь она жалеет меня, как когда-то я жалела ее. И я узнала, насколько это ужасно, когда тебя жалеют.

Мадам Генриетта сделала неловкий реверанс.

– Как всегда, волшебно, мадам, волшебно! Как, должно быть, вы гордитесь дочерьми.

– Да, нужно разучить симфонию и сыграть всем. Всем вместе до отъезда Елизаветы.

– Какой ужас, – мило восклицает принцесса Монтобан, когда Клермон неодобрительно дергает головой, – если бы мы упустили такую удивительную возможность.

Суетливый лакей вкатывает огромную арфу, одно из колес отпало, а лицо слуги едва не лопается от усердия. Маленькая принцесса Аделаида, которой едва исполнилось девять, усаживается перед арфой, охватывает своими крошечными пухлыми пальчиками струны. День стоит жаркий и тянется бесконечно. Как бы мне хотелось быть сейчас в Шуази, рядом с Людовиком! И как бы мне хотелось быть в Шуази с Людовиком наедине.

Больше всего ранит то, как быстро все произошло. На следующий день после того ужасного ужина у Людовика только и разговоров, что о Полине! Полина, Полина, Полина! Сперва я думала, что он просто говорит о ней из вежливости, чтобы порадовать меня. Но потом король стал искать любую возможность, чтобы пообедать с ней, провести с ней время, и вскоре они стали неразлучны.

Я уговаривала себя, что это переходный период. Но не успела я понять, что происходит, как оказалась на обочине, откуда могу лишь наблюдать за тем, как мужчина, которого я люблю, все больше влюбляется в мою сестру. Какое отчаяние! Какая мука! Мой мир рухнул, и, похоже, уже ничего не способно его склеить.

Я знаю, Полина хочет, чтобы я уехала, и, откровенно говоря, временами мне кажется, что монастырь стал бы для меня предпочтительнее ада, в который превратился для меня Версаль. Но отъезд в монастырь означает и то, что я больше никогда не увижу Людовика, а хуже этого не может быть ничего – с этим не сравнится никакое унижение в мире, никакое горе.

Поэтому я остаюсь.

Сейчас мы часто проводим время все вместе, подобно ужасному трехголовому чудовищу из греческого мифа.

Когда мы с ним наедине, я плачу. Я не хочу плакать, но сил, чтобы сдержаться, у меня нет. Когда я вижу его отчужденный взгляд, на мои глаза тут же наворачиваются слезы, которые текут по щекам, смывая румяна. Вокруг царит атмосфера сдержанной близости, и я знаю, что он терпеть не может, когда женщина плачет, но не могу взять себя в руки. А потом он ускользает все дальше и дальше, пока не становится таким недостижимым, как звезда на ночном небе, которую я могу видеть только издали и не надеюсь даже приблизиться к ней.

На людях я никогда не плачу. Я, наоборот, улыбаюсь, беру его под руку, под другую – Полину и с радостью соглашаюсь, когда она предлагает одну из своих нелепых игр, или с интересом слушаю ее рассуждения о политике или финансах, хотя никогда в жизни не интересовалась ничем подобным.

Я никогда не обнажаю свою душу перед всем миром, но, когда я одна в своих покоях, мне остается только плакать, плакать и плакать. Моя служанка Жакоб говорит, что в моей голове, наверное, течет целая слезная река, потому что она никогда не видела, чтобы человек столько плакал. Она даже не спрашивает меня, почему я плачу, – причина очевидна! И кто бы сдержался, оказавшись в столь ужасной ситуации?

Чем я заслужила такую судьбу? Неужели Господь решил наказать меня за неверность мужу? Но я люблю Людовика, я искренне люблю его. Разве это неправильно?

Безысходность!

Я знаю, что люблю его так, как Полина любить не сможет. Я уверена, что она неспособна на истинную любовь, поскольку мне совершенно ясно, как и ясно всем окружающим, что она амбициозна и любит власть, и только власть. Для нее Людовик – всего лишь ступенька, по которой она карабкается вверх, в жадной погоне за властью, но для меня он – мой мир, моя жизнь, мое все.

Многие Полину не любят, хотя напропалую льстят ей. Однако должна признать, что есть в ней нечто такое, что восхищает окружающих. Даже ее некрасивость восхищает. Говорят, что она некрасива, но при этом имеет свой особенный шарм: jolie laide – милая дурнушка.

Я стала ненавидеть этот дворец. И я ненавижу Полину, ненавижу этих придворных с бегающими глазками, которые шепчутся в открытую, уже даже не за моей спиной:

– Дорогая, как же вы все это выносите?

– Дорогая, у вас такие красненькие глазки! Красненькие! Неужели вы плакали? Понятно, ну, разумеется. Я бы, будь на вашем месте, выплакала бы все глаза. Но, с другой стороны, я никогда бы не оказалась на вашем месте…

– Буду вашей жилеткой, в которую вы можете поплакаться, если хотите. Должно быть, вам так горько, вы чувствуете себя такой униженной, такой жалкой.

– В монастырь! Без всяких проволочек. Я бы не колебалась ни минуты. Кажется, ваша тетушка – настоятельница монастыря в Пуасси?

Шаролэ крепко обнимает меня, едва не задушив в облаке своей тошнотворной лаванды, и шепчет:

– Мы всегда подозревали, что король не слишком разборчив, но подобного даже мы представить себе не могли.