Людовику недавно запретил исповедоваться его духовник, старый иезуит с крысиным лицом по имени Линьер. Без исповеди он больше не может прикасаться и лечить прокаженных. Как по мне, то это мелочь и король должен был бы радоваться – эти отвратительные прокаженные! Но запрет духовника стал для него тяжелым ударом. Я чувствую, что за этим стоит кардинал: всем известно, что отец Линьер под каблуком у облаченного в красную мантию Флёри.

Это опасная и зыбкая тема. Я нежно провожу руками по его ногам; мы не в полном смысле слова близки, однако в некоторых смыслах – тесно связаны. Людовик, так же как и я, знает правила и уверяет, что вскоре найдет мне супруга. Этот новый Людовик – меланхоличный и набожный человек – не на шутку меня тревожит. Луиза предупреждала меня о его приступах депрессии, но я решила, что это всего лишь реакция на ее компанию.

– Но, дорогой, Господь все поймет. Вы не можете, не должны быть прикованы к королеве, женщине, которая отказывает вам в близости. Господь поймет. – Я мысленно делаю себе пометку: Линьер должен уйти.

Людовик продолжает разговаривать с потолком:

– Когда я впервые был с Луизой, мы много часов проводили вместе, просили прощения за свой грех. Часами молились, даже еще до того, как согрешили, а иногда сразу после. Но в конце концов… мне кажется, что я свернул с праведного пути и мне осталась одна дорога – прямо в ад!

Однако настроение Людовика подобно весеннему ветру – так же непостоянно. Вскоре он забывает свои религиозные приступы малодушия и с удвоенным усилием ищет мне мужа. Не могу с ним не согласиться: чего он так долго тянет?

От Марианны де ля Турнель

Замок де ля Турнель, Бургундия

2 мая 1739 года

От Луизы де Майи

Версальский дворец

15 июня 1739 года

Версаль

Июль 1739 года

Что бы когда-то ни говорила Полина о нашей гувернантке Зелии, я до сих пор помню то, чему она нас учила. Один урок я храню в памяти особенно бережно: Зелия убеждала нас в том, что проявлять свои чувства – это все равно что обнажаться.

«Твои чувства сродни заду или плечам, – я помню, что, когда она говорила об этом, мы, будучи совсем юными, только краснели и хихикали, представляя себе невесть что. – Наши чувства – так же, как наш зад, или плечи, или ноги, – в приличном обществе следует прикрывать. Если кто-то увидит, что ты чувствуешь, считай себя голой».

Когда мы плакали, злились или обижались, Зелия заставляла нас становиться на стул, поднимать юбки и демонстрировать ноги. Я отлично запомнила те уроки и теперь могу полностью скрывать свои эмоции, чтобы никто не увидел, что внутри я умираю.

Сегодня среда, и дочери королевы дают небольшой концерт. Мы, фрейлины, должны аплодировать и льстить, восхваляя юных принцесс, как будто они само воплощение Музы. Мадам Елизавета, старшая, совершенно не имеет слуха, и пальцы у нее неловкие. Мадам Генриетта, ее сестра-близнец, и мадам Аделаида – еще куда ни шло, но и их трудно назвать совершенством, как об этом гордо заявляет мать девочек.

Сперва принцесса Елизавета докучает нам на клавесине, исполняя сарсуэлу[12] – традиционную испанскую оперетту, которую она выучила специально в честь своего будущего брака с испанским инфантом; ее худенькое тельце, исполненное чванства, даже не шевелится, когда она пощипывает клавиши. В следующем месяце ей исполняется двенадцать, и свадьба назначена вскоре после ее дня рождения. Людовик чрезвычайно угнетен этим; в прошлом году четырех младших дочерей короля отправили в аббатство Фонтевро (на этом настоял Флёри, уверяя, что содержать их в Версале слишком дорого), а сейчас он теряет свою старшую дочь, отправляя ее в Испанию. В обмен дофин, старший и единственный сын Людовика, женится на испанской инфанте.[13] Дофину всего десять, поэтому свадьба откладывается еще на четыре-пять лет.