Поселили нас в пятизвездочном отеле, и условия там были такие, о каких я и мечтать не могла. Я жила в бунгало с выходом на пляж и, сидя за белым ажурным кованым столиком, смотрела на прибой. Завтраки не поддавались описанию. В первые дни люди из нашей группы, потеряв волю, набирали себе стопками бутерброды, запасаясь на целый день. официанты с удивлением на них смотрели. На третий день это безобразие прекратилось – кормили на съемочной площадке прекрасно, не хуже, чем в отеле. Кроме этого, нам давали хорошие суточные, и мы могли позволить себе ужинать даже в ресторане отеля. Но мы быстро сообразили, что там дороже, и нашли на соседнем пляже ресторанчик, где за копейки брали по тарелке роскошных королевских креветок на гриле, какие-то невероятно вкусные стейки и греческие салаты в нереальном объеме.

В общем, это был месяц рая. Мы даже не каждый день снимались, успевали отдыхать, что по тем временам было неслыханной роскошью. Однажды скинулись, взяли в прокат машину и поехали кататься по всему острову. Это что-то невероятное было. С одной стороны Средиземное море, с другой – Эгейское, а между ними тонкий перешеек, метров 200 шириной – песчаная коса, заканчивающаяся зеленым полуостровом. С одной стороны – волнующееся море, а с другой – спокойное. И ты купаешься в волнах, а потом переходишь эти 200 метров – и рассекаешь абсолютную гладь. Где еще такое чудо найдешь?

Единственное, что мешало – дичайший ветер. Во время съемок иногда парик с головы сдувало, и, если бы не корона, которая его держала, пришлось бы степлером, наверное, его к волосам прибивать. Звуковики хватались за голову – звук задувало со страшной силой, и мы им говорили: «Читайте по губам, мы потом переозвучим». Мне в глаз попал песок, и на веке выскочил огромный ячмень. Что делать? Гримеры показали все свое искусство, шпаклевали мне мой фиолетовый глаз и поверх ресниц клеили еще огромные накладные. Но ветер был такой силы, что и накладные ресницы норовил сорвать.

Впрочем, трудностей я особо не замечала. Атмосфера на площадке была потрясающая. И все благодаря Ивану Дыховичному. Он удивительный был человек, со всеми умел находить общий язык, а когда начинал рассказывать свои истории, мы все открывали рты и слушали. Он был легкий в общении, хлебосольный, гостеприимный. Один сплошной антистресс. Жаль, что так рано ушел. Я знаю, что Иван мужественно боролся со своей болезнью. Его жена рассказывала, что даже в больнице после дикой химиотерапии, когда остальные пациенты лежали пластом, каждое утро вставал и идеально заправлял постель. И никому никогда ни на что не жаловался. Это был его способ бороться с болезнью. Увы, она победила.

Иван окружал себя молодежью, они общались с ним, на мой взгляд, несколько панибратски, например, могли сказать: «Ну куда вы с нами гулять собрались? В вашем возрасте пора уже и о вечном подумать!» И 50-летний Дыховичный парировал: «Это вы, ребята, так считаете! А я вам скажу, что 50 лет – не приговор!» Иногда после съемок он нам говорил: «Ребята, мы в таком роскошном месте сегодня снимали! Мне там так понравилось. Пойдемте после съемок туда, я присмотрел чудесный ресторан, угощаю». В результате мы побывали в самых роскошных местах острова. Иван был настоящим гурманом, сам готовил замечательно и всегда восторгался творчеством других поваров, если оно того заслуживало. Мы сидели за длиннющим столом, смеялись, пили прекрасное вино, ели невероятные блюда, и Иван все время говорил: «А вот попробуйте еще вот это, они здесь шикарно готовят!»

Оператором на картине был Максим Осадчий, гениальный, в макушку Богом поцелованный человек. Он всегда был жизнерадостный, оптимистичный. К камере шел с вожделением, потирая руки, как к любимой женщине на свидание. Смотреть на это было сплошным удовольствием. И когда говорили: «Стоп!» – он неизменно повторял: «Это было супер!» или: «Это было классно». Я однажды попыталась разобраться в этой классификации и спросила его: «А что лучше, “классно” или “супер”?» «Супер, конечно», – ответил Макс. «А бывает “плохо”?» – «У меня? – удивился Осадчий, – нет, у меня не бывает».

Художница по костюмам у нас тоже была потрясающая, обшивала в свое время старшего Райкина. Она рассказывала, что скроила ему специальный мягкий каркас, который он надевал под пиджак. Фигура у Аркадия Исааковича была, мягко говоря, неидеальная, позвоночник кривой. Но за счет этого каркаса и специального кроя пиджаков выглядел он безукоризненно, идеально просто. И вот она за мной наблюдала там, на Родосе, и вдруг говорит: «Ира, пойдемте, я куплю вам кое-что из одежды». Я говорю: «Нет у меня такой возможности, мне деньги очень нужны, я все гонорары домой планирую привезти». Она говорит: «Мы много денег не потратим, но купим вам несколько вещей, которые вы будете носить много лет, и они не будут выходить из моды». В результате я вернулась в Москву в кожаной куртке типа косухи, которую действительно потом еще долго носила, и в черных брюках, которые идеально сидели, не мялись, быстро сохли и служили мне палочкой-выручалочкой несколько лет. Разумеется, не обошлось без футболок с акулами для Андрюхи, подарков Игорю и бабушке с дедушкой. А самое главное – на гонорары с этой картины мы купили машину.

В общем, атмосфера на картине была потрясающая. Настолько дружелюбная, что Дыховичный даже уговорил меня сняться в эротической сцене. Дело было так. Подходит ко мне Иван и говорит: «Готовься, будем снимать вашу с Колей Еременко постельную сцену». Я удивилась: «Давай-ка поподробнее с этого момента, пожалуйста, потому что в сценарии этого не было!» Иван уверяет: «Ира, не бойся, я все спрячу, все будет деликатно! Короче, сцена такая. Вы с мужем занимаетесь сексом, и в совершенно неподходящий момент вламывается твоя пьяная матушка. Ты же помнишь, что вы с матушкой сильно выпивающие особы?» Я кивнула, вспомнив, как Валентина Теличкина, игравшая в фильме мою мать, всегда смеялась: «Ира, это же надо было найти во всем советском кинематографе двух абсолютно непьющих актрис – тебя и меня – и дать им роли жутких пропойных баб с нулевым нравственным порогом!» В общем, Дыховичный объяснил, что именно во время этой страстной сцены мы должны произнести ключевые для зрителя слова. Как потом оказалось, в сценарии была нестыковка, и только таким образом, уложив нас с Колей в постель, можно было эту нестыковку устранить.

Дыховичный позвал нас с Колей в режиссерскую палатку, чтобы объяснить, как он будет решать ключевую сцену. Меня гримируют, надевают на меня легкую маечку-топик, черные трусы-стринги, халат и ведут к Ивану. Там уже Коля Еременко сидит в шортах и с голым торсом. Мы несколько напряжённо друг на друга поглядываем, слушаем, что скажет режиссер. Дыховичный объясняет, что внутри большой съемочной палатки будет стоять маленькая палатка, сделанная из очень тонкой ткани. Там надувной матрас, застеленный простыней, подушка и еще одна простыня. Иван говорит: «Ребят, я все придумал. Я на улице ставлю зеркало большое, оно отражает солнечный свет. Выгоняю всю съёмочную группу из палатки, оставляю только оператора. А вы находитесь в палатке, и вас видно, как будто вы в театре теней. Солнечный свет через зеркало мне высвечивает все это, как прожектор. Коля лежит на спине, ты сидишь на нем верхом. Телодвижения вам, надеюсь, объяснять не надо, взрослые люди, догадаетесь. Единственный момент – тебе придется снять верхнюю часть одежды, но, надеюсь, Коля это переживет, может даже глаза закрыть» (в этом месте Коля попытался довольно активно возражать, но Дыховичный его остановил и продолжил): «В момент страсти Коля должен зацепиться вот за этот кусок ткани и сделать вид, что он от страсти рвет палатку. А Ира тут же падает обессиленная. Оргазм вы должны изобразить с большим знаком “плюс”, все должно быть гиперстрастное, вы должны рычать, визжать, пищать. Но это должно быть смешно. Все поняли? А, да, еще одно. После того, как все кончилось и вы проговорили все важные слова, ты поворачиваешься к своему обессилевшему мужу, который лежит на животе, сдергиваешь с него простыню и чмокаешь его в задницу». – «Что??!» – возмущаюсь я. «А мне бы это понравилось!» – улыбается Коля. Мы вступаем с Иваном в переговоры, я говорю, что не согласна принимать участие в этом трэше, Дыховичный доказывает, что весь фильм от начала и до конца и есть один сплошной трэш, что это жанр такой (и он был абсолютно прав). В итоге я соглашаюсь, но с одним «но»: «Я не буду целовать Еременко в зад!» И вдруг Дыховичный говорит сакраментальную фразу: «Почему? Здесь ничего такого нет! Ну хочешь, я тебе покажу?» Немая сцена. Все затихли. И я громко в тишине говорю: «Да, Иван, я очень хотела бы это увидеть!» Режиссер опешил, видимо, не ожидал, что я так скажу. Все смотрят на Дыховичного, вся группа, гримеры, операторы. Тишина звенящая. Иван Владимирович подходит, сдергивает с Еременко простыню и смачно, примерно вот с таким звуком: «МММММуа» – чмокает его в зад. Раздаются овации. А Коля встает и гордо говорит: «Ну все, я теперь могу говорить, что меня режиссер на съемках в жопу целовал». После этой фразы я расхохоталась, и мы приступили к работе. Когда начали репетировать сцену, обнаружилась нестыковка. Дыховичный говорит: «Ира, когда ты сидишь верхом на Коле, твоя голова не умещается в кадр. Я тебя не вижу». Придумали такой вариант: я должна скакать не верхом на Еременко, а в метре позади него. В кадре тени наложатся одна на другую, и зритель все увидит, как надо. Я говорю: «Меня такая схема еще больше устраивает». Коля начал было шутливо протестовать, но мы его быстро заткнули. И вот мы скачем, каждый по отдельности, смотрим в разные стороны, народ на площадке валится друг на друга от хохота, но в результате получается совершенно гениальная сцена. Я боялась, что будет пошло, страшно и неприятно, а вышло смешно и легко.