– Что-то не так? – спросил Маккон. – Вы кого-то ждете?

– Нет. Я надеялся по меньшей мере получить весточку. Это не важно. – Пит доставил письмо несколько дней тому назад и рассчитывал уже получить ответ. Он обернулся. – Прошу прощения, Маккон. Хозяин из меня никудышный. – Он взял со стола кувшин с вином. – Позвольте наполнить ваш бокал?

– Спасибо, не надо. – Маккон принялся теребить торчащую из его черного плаща нитку. – Скорей бы уж этот день кончился.

– В котором часу похороны?

– В полдень.

Женщина, которую предстояло хоронить, была женой самого щедрого покровителя храма, протестантского купца, с которым Маккон успел сдружиться.

– Похоронная процессия пройдет через предместье Сен-Мишель на наше кладбище у Вильневских ворот.

– Жан Баррель будет присутствовать?

– Да. Хотя он не одобряет католических ритуалов, муж покойницы хочет, чтобы ее уход каким-то образом почтили. Он попросил пастора Барреля произнести молитву в храме, когда ее будут предавать земле.

– Рад это слышать, – сказал Пит. Маккон ему нравился – настолько, что он даже пригласил его сегодня к себе в гости. В дом призрения он его пока не водил, хотя был бы не против. И все равно Пит осторожничал. Любому голландцу или французу ему достаточно было лишь посмотреть в глаза, чтобы понять, что перед ним за человек. Но англичанин? Слишком уж много оставалось недосказанным за тем, что они говорили вслух.

– Вы не разделяете позиции Барреля?

Пит пожал плечами:

– Я знаю, что Кальвин порицает подобные пережитки прошлого, но считаю, что эти ритуалы нужны нам, тем, кто остается здесь, ничуть не меньше, чем тому, кто ушел от нас в лучший мир. Что в них плохого?

Маккон покачал головой:

– Да что в них может быть плохого?

Некоторое время оба молчали, хмурясь и глядя помрачневшими взглядами прямо перед собой.

– Вы провели студенческие годы здесь, в Тулузе? – спросил Маккон.

– Да. – Пит прислонился к подоконнику. – А почему вы спрашиваете?

Англичанин пожал плечами:

– Да так. Из любопытства. Ваши познания в вероучении и в праве глубже, чем у большинства обычных солдат. И рабочих. – Он кивнул на одежду Пита. – Вы знаете город как свои пять пальцев и говорите о событиях прошлого, как будто сами были их свидетелем. – Маккон помолчал. – Люди вас слушают. Они пойдут за вами, если вы решите повести их за собой, Жубер.

Чужое имя все еще резало Питу слух. Несколько раз он порывался сказать Маккону правду, но все никак не подворачивался подходящий момент.

– В Тулузе есть такие лидеры, как Со и Юно, – сказал он. – Меня вполне устраивает идти за ними и нести служение в другой области.

– Как идут дела в доме призрения?

– Мы страшно переполнены, – ответил Пит. – Столько женщин и детей осталось без средств к существованию. Это все по большей части беженцы, спасающиеся от столкновений на севере, но мы даем приют и прочим страждущим из нашего города. – Он пожал плечами. – Делаем что можем.

– Это достойный труд.

Пит отхлебнул из своего кубка.

– В порядке удовлетворения вашего любопытства скажу, что я действительно учился в Тулузе, но в Коллеже-де-Фуа, а не в университете. – Он рассмеялся при виде изумленного выражения на лице англичанина. – Да, годы моего становления я провел в обществе монахов, священнослужителей и самых благочестивых – чтобы не сказать отъявленных – сыновей из привилегированных тулузских семей. Многие из них прямо со студенческой скамьи приняли сан, даже толком не попробовав жизни, другие впряглись в семейное дело или стали управлять отцовскими поместьями. – Он развел руками. – Но это было хорошее образование. Мне грех жаловаться. Я надеялся стать адвокатом или нотариусом, но моим надеждам не суждено было сбыться.

– И что же вам помешало?

– Все, чему меня учили монахи, делало меня менее, а не более ревностным католиком. Заставляло сомневаться в их словах и их методах. Самая организация Церкви казалась устроенной так, чтобы приносить выгоду немногочисленной верхушке, епископам и духовенству, за счет многих. К тому времени, как мое учение было завершено, я уже искал других ответов. Однажды я случайно услышал на площади Сен-Жорж проповедь одного гугенотского пастора, и то, что он сказал, произвело на меня впечатление.

– Почему вы не вернулись в Амстердам?

– У меня там ничего не осталось, – сказал он, не желая делиться воспоминаниями о матери. – Окончив коллеж, я на какое-то время отправился в Англию, а затем примкнул к армии принца Конде, которая в то время сражалась на Луаре. Солдатская жизнь тоже пришлась мне не по душе, поэтому я вернулся в Тулузу, чтобы в меру своих скромных сил быть полезным тут.

Маккон кивнул.

– В Англии все было немного по-другому. Я был подмастерьем у плотника, но то были года правления королевы Марии, и костры пылали день и ночь. Я бежал в Женеву, думал учиться у Кальвина. Но, едва очутившись там, понял, что путного проповедника из меня не выйдет. – Маккон сокрушенно улыбнулся. – Да и, откровенно говоря, я отдавал себе отчет в том, что мне и надо-то всего лишь, чтобы у меня был кусок хлеба, с кем словом перекинуться, крыша над головой да возможность спокойно жить своей жизнью. Я не горел желанием обращать людей или склонять их к своей точке зрения.

– Именно так, – сказал Пит. – Справедливое обращение, возможность каждому человеку жить так, как он считает нужным, в рамках закона. И чтобы тебя не рассматривали каждую минуту каждого дня через призму твоей веры. – Он кивнул. – Полагаю, мы с тобой друг друга понимаем, англичанин.

Маккон улыбнулся:

– Я тоже так думаю.

Видаль устремил взгляд из окошка своей кельи в аптекарский огород. Грядки покрывала буйная зелень, там и сям уже лиловели первые метелочки лаванды. В дальнем конце монастырского двора сквозь открытые двери собора в полумраке мерцали желтые огоньки свечей, рассыпая вокруг переливчатые размытые отблески, похожие на рой светлячков. До него донеслось негромкое бормотание братьев-священнослужителей, готовящихся к полуденной молитве. Интересно, они заметят его отсутствие?

В дверь постучали. Видаль перекрестился и, коснувшись пальцами губ, поднялся с колен. Он простоял в таком положении столь долго, что на богато расшитой подушечке молитвенной скамьи остался след. Видаль молился, прося Господа направить его. Но Господь молчал.

– Войдите, – сказал он.

Появился Бональ.

– Ну? Он заговорил?

– Нет, не заговорил.

Видаль обернулся, уловив в голосе слуги нерешительные нотки.

– Он ничего не сказал? Совсем ничего?

– Нет, монсеньор.

– А на дыбу его поднимали?

– Поднимали.