Гость немного покраснел, отцепляя руки монашки от своей одежды. Его голос дрожал:

– Приходил в себя. И к тому же, вы слишком хорошо прятались от Вильгельма. Найти вас слишком трудная задача. Особенно, для не входящего в круг диссидентов.

– То есть ты тоже переродился, – это было утверждение. Но женщина с трудом сдерживалась, чтобы не заплясать по кабинету с криками: «Я знала! Так тебе! Получи фашист гранату!»

– Я бы сказал – моя душа заняла тело умершего человека, – этому лишь бы поспорить. Последние сомнения разлетелись под недовольным взглядом зеленых глаз. Цвет поменялся, а мимика нет.

Это её напарник.

– Круто, но странно, – Литиция сглотнула подкатившую слюну. Обзор загородила пелена надвигающего морского шторма. Судя по панике в груди, просто океанического масштаба.

– Это Лондон, сестра Литиция, – а этот… Богомол спокоен. Как раньше. – Здесь возможно все.

– Нам бы только Гитлера не дождаться, – лишь бы не разрыдаться перед ним. Она прикусила щеку. Женский организм – оголенные провода чувствительности. Как жить-то с таким обостренным восприятием!?

Воскресший зачем-то забрал у монахини мешок с ружьем и спросил:

– А это кто?

– Пойдем, напарник, просвещать тебя буду! – Литиция взяла его под руку, прижалась на секунду, проверяя настоящий ли.

– Я рад вас видеть, – тихо сказал Константин.

– Я по тебе скучала, – призналась она, притворяясь, что простужена и неизлечимо больна.

– Мне называть вас Дмитрий?

– Забавно было бы. Да хрен с ним, зови Литицией. Тебе можно. Привычней уже.

– Вы больше не мужчина?

Вот умеет одной фразой человек испортить момент.

– Мозги включай перед речевым оборотом! И руки при себе держи! – Литиция вырвалась и гордо ушла вперед. Не оглядываясь.

Первая мысль: «Я сдох».

Вторая: «Да нет, нормально все. Плаваем».

Следующая: «В чем, собственно, плаваем? Проверить бы, не говно ли».

С трудом разлепляю глаза. Ресницы склеились. Больно. Соленые.

Но ничего не меняется. В зрачках – темно. Да так, что начинает вонять неприятностями.

Опять я вляпался.

И очень серьезно.

Оглядываюсь. Для этого приходится сесть. И тут интересно получается: ноги опору чувствуют, а руки нет. Ладонь по локоть уходит в пропасть возле колена.

Так что точно – Говно. Повсеместное просто.

Где-то вдалеке свет. И мне бы к нему идти. Но помню я эти истории про туннели, свет и радости в конце. Поэтому пытаюсь уползти в другую сторону, но из–за отсутствия пола сделать это довольно трудно. Остаюсь сидеть.

Еще бы вспомнить, как оказался в столь непривычном положении с точки зрении физики.

«Кто ты?»

Вопрос видит меня насквозь. На мне нет кожи, нет мышц. Только паутины вен, стремящиеся перенести мысли от сердца в мозг. Часто наоборот. Но видно, что посылы из сердца ярче, живее, откровеннее. Иногда мысли текут из жопы. Эти самые неожиданные и полезные.

Зачем спрашивать, если изучил меня вдоль и поперек?

Я – это я.

«Зачем ты здесь?»

Вопрос выворачивает запястья. Выгибает, подвесив вывернутым знаком вопроса. Ноги еле касаются опоры. Увидеть бы хоть что-то. Может быть, и смог бы ответить.

Как по заказу, начинают появляться очертания. Очень большого, злобного и дикого.

Мне здесь не место!

Это уж точно. Можно я уже пойду?

Но свет теперь ближе, а фигура отчетливей. Это скопление города с тысячей глаз вместо окон. Это рты, с руками вместо зубов, это крылья с иглами, там, где должны быть перья.

Я не могу увидеть всех деталей. Но я знаю о них. Об этом где-то читают детям, этому посвящают песни, от этого кто-то бежит.

Но я не боюсь. Я сильнее любой твари в мире. Меня тренировал Преподобный Богомол. Я знаю 150 молитв в двенадцати вариациях каждая. И я верю в Бога.

При мысли о Преподобном глаза щипает солью. Неужели я стал настолько мягким?

Я же ненавижу его.

Отсутствие света сгущается вокруг меня, несмотря на яркую точку на периферии. Но я все еще чувствую что-то. И теперь оно ближе, реальней, опаснее.

Я здесь, чтобы победить его.

Наполняю ребра густотой тьмы и прошу прощения. У Преподобного за наплевательское отношение к его работе, у первой жены, за то, что она дура, а я мудак. У разорванного отца Джонатана, и кажется, еще пару имен называю.

Но это уже не важно.

Я вспоминаю, что мертв.

И есть только одно место, где я мог бы оказаться.

«Я прощаю тебя».

Волна тепла проходит насквозь, касается внутренностей и выходит позади, будто промыв меня. Как машину в автомойке. Остаюсь висеть весь чистый, дохуя довольный, облабызованный с пяток до макушки, волосы в подмышках стоят дыбом, пасть улыбается.

Вот я дебил.

Но счастливый.

– Сестра Литиция!

У меня получается открыть открытые глаза.

Кажется – бред. Но я это сделал.

Пространство выворачивается на 180 градусов, и прежде чем успеваю, что-то увидеть, вываливаю на себя смесь слизи пополам с блевотиной. Это почему-то несказанно радует окружающих. Они визжат и лезут обниматься.

– Вы пришли в себя! Наконец-то! Четыре дня без сознания!

Пуговки зрачков выцепляют из мелькания сестру Жозефину. Сладкоголосая пышечка выглядит как ангел. Чувственные губы шепчут мое имя, мягкие руки помогают сесть.

Меня по ошибке запихнули в рай?!

– Осторожнее, ее нельзя сильно волновать! – это голос Пионики.

– Дмитрий Геннадиевич, как вы? – пальцы Лукреции я узнаю даже мертвым.

Страстно брызжу в них недоумением и радостью:

– Жив, что ли? Девочки мои! – я перебинтован с ног до головы. И не могу двигаться, но обнимаю всех по очереди. Конечности не гнуться. Мумификация сильно осложняет процесс приветствия.

– Что произошло? – уточняю, потому что последнее, что помню: полет вдоль берегов Темзы. Как говнодемон смог зашвырнуть снаряд в моем лице на такое дикое расстояние останется загадкой.

– Вас нашли на берегу реки, – сообщает Пионика. Она привычно тестирует меня на жизнеспособность.

Но я уже как огурчик. Как чертов бешеный огурец. Готов лететь и надавать по щам этому демонюке.

– А Константин?

Мне стыдно, холодно, свет уходит на задний план. А Лукреция качает отрицательно головой. И я вижу, как на колени падают слезы. Мои. И чувствую, что сводить челюсть от попытки вдохнуть.