желудок мой подпрыгнул в алчном предвкушении. Настоящая, вкуснейшая еда. Виноград, за который я так униженно благодарила еще совсем недавно, по сравнению с ней казался сущим пустяком.

– Угощайтесь, – великодушно предложил Дионис, а мне два раза предлагать не нужно было.

Может, это просто сон, подумалось мне. Я впала в беспамятство от голода и вижу сон – об изобильной еде и сладком вине, которыми потчует меня во дворце могущественный бог, а на самом-то деле чахну в одиночестве на жестком каменном полу заброшенной лачуги, вдали от друзей и уюта. Может, это все порождает мой разум, чтобы облегчить мне смертный час.

Но какое блаженство я испытывала! Неописуемое ощущение – когда желудок полон сытной пищи. От вина бег моих тревожных мыслей замедлился, а непринужденная беседа с нашим неземным хозяином успокоила их еще больше. Я узнала, что Дионис попросил злосчастную команду доставить его на Наксос, а моряки тайком сговорились отвезти прекрасного юношу в Фивы и там продать за хорошую цену. И только Акойт противился, упрашивал товарищей поступить достойно, сдержать слово и оставить его на Наксосе согласно уговору. Потому Дионис и вознаградил Акойта, оставив в прежнем обличье, тогда как остальные моряки барахтались теперь в холодной зеленой пучине моря, запертые в новых, чужих телах. Я слушала и удивлялась: зачем Дионис вообще попросился к ним на корабль? Он ведь, как говорили, мог море пересечь одним махом и удержаться на плаву без судов, парусов или даже простого плота, а то и пару крыльев примерить и полететь куда вздумается. Но спрашивать об этом не стала – судя по шаловливому блеску в глазах, Дионис просто хотел позабавиться, не упустил случая поозорничать – вот и вся причина. Однако почему-то он не пугал меня так уж сильно. Я прекрасно понимала, что, если вдруг оскорблю его, вольно или невольно, вмиг, стоит ему только пожелать, могу превратиться в безмолвную водоплавающую тварь, обтянутую толстой серой кожей, и все же время от времени забывала, с кем беседую, так он был добр и обаятелен. Никогда еще не говорила я так свободно с мужчиной, хоть понимала, конечно, что Дионис не совсем мужчина – или намного больше, чем мужчина, или вовсе не мужчина, а некто иной. Однако в нашей беседе не было той напыщенности, что в разговоре с Тесеем в ту накаленную полночь, когда мы прятались за камнями, – кажется, целая жизнь прошла с тех пор, а на самом-то деле всего несколько дней. Мы просто беспечно болтали ни о чем, не заботясь о времени, как когда-то с Федрой. Только проблесками осознавала я, где нахожусь и что происходит, и поражалась. Но время шло, и необычайность этого дня, становясь обыденностью, потрясала все меньше. Дионис поведал нам о своих дальних странствиях по землям, и во сне мне не снившимся, – не о собственных подвигах рассказывал он, подобно Тесею, не об убитых чудовищах и наказанных разбойниках, а описывал диковинные заморские края, где жили люди и иные существа и бытовали нравы, о которых я даже в сказках или мифах не слышала. Наконец солнце, начинавшее уже клониться к закату, залило двор густым золотистым светом, и я увидела, что веки Акойта сонно тяжелеют.

Дионис заметил это тоже. Улыбнулся и протянул мне руку.

– Идем, царевна, – позвал он. – Прогуляемся немного, а этот молодой человек пусть поспит. Он очень помог мне сегодня и заслужил отдых. Не будем надоедать ему нашей беседой.

Он потянул меня за руку, поднял с мягких подушек. Одурманенная вином и пищей в пустовавшем прежде желудке, я двигалась через силу и сама с радостью опустилась бы обратно на ложе и отдалась дреме. Но искорка взволнованного предвкушения бодрила, не давала уступить колдовской тяге сна. Бог хотел со мной поговорить. Я пожалела на минутку, что не могу облачиться в свой великолепный парадный наряд, оставшийся на Крите, а с другой стороны, какой в этом смысл? Вся равно рядом с лучезарным, золотым великолепием Диониса любые шелка и драгоценности померкли бы, превратившись в лохмотья и серые камни.

Он подлаживался под мою походку. Не сопровождала нас колесница, запряженная леопардами, и оперенные крылья не несли. Дионис просто шагал рядом, как смертный, ступая с кошачьей легкостью и изяществом, а когда мы пошли вдоль берега, не остановил волну, обмочившую ему сандалии и обрызгавшую подол, хотя мог бы.

Я рассказала ему о себе. Слова сами собой полились. Как родился мой уродливый брат и поверг меня в ужас, перемешанный с нежностью. Как мы с Пасифаей мучительно и тщетно пытались очеловечить этого зверя. Как мне противно было, что закованных в цепи афинян, которых предстояло принести в жертву, выставляют перед нами на играх и пирах. И даже как, посмотрев в глаза Тесею, я поддалась опрометчивому, безрассудному порыву и связала с ним свою судьбу. А после, серым утром, проснулась на Наксосе совсем одна и поняла, сокрушенная отчаянием, что умру, так и не увидев больше человеческого лица.

Дионис слушал сосредоточенно. Целый день меня пленяла его улыбка, а прерывавший речь безудержный смех убаюкивал, располагая к доверчивому умиротворению. Что-то забавное Дионис, кажется, находил во всем, но во время моего рассказа не пошутил ни разу. Только когда я договорила, улыбнулся опять и сказал:

– На счастье, значит, явился я сюда именно сейчас. Рад, что не опоздал ни на день.

– Я тоже рада.

И мои губы изогнулись в улыбке – не могла я притворяться серьезной даже в знак почтения к его божественной природе. Я по-прежнему опасалась возбудить его ярость – ума хватало, и все же он вовсе не казался гневливым и напыщенным, как иные боги. Может, завтра, через неделю, через месяц Дионис исчезнет снова и оставит меня здесь одну, но все же он отстрочил мою смерть, подобравшуюся уже так близко, и пока что я просто этому радовалась.

– Судьбы наших матерей похожи, – заметил он и указал на округлый камень, предлагая присесть.

Вряд ли Дионис мог устать, а вот я от свинцового изнеможения после недавнего голода еще не совсем избавилась и была ему благодарна за передышку.

– Не в точности, но по сути. Обе они стали жертвами злобы и задетого самолюбия богов.

Вновь тень пробежала по его лицу, как во время моего рассказа о страданиях Пасифаи. И я подумала, что теперь, может быть, узнаю причину.

Воздушный, стоял он на песке. И казался таким чистым, юным – изящный и стройный, худощавый даже, в венце из золотых кудрей. Лишь хитрая, довольная усмешка, то и дело мелькавшая в