Рот его открывался и закрывался, как у рыбы, только что снятой с крючка.

– Нет, вы это видели? – обращался парень к прохожим, которые спешили по своим делам, из вежливости кивая головой или крутя пальцем у виска.

Петербуржцы ничего не замечали. Тогда как журналист, прибывший, как мы помним, в град Петра наводить справки о творчестве Достоевского глазами современной читающей молодежи, своими собственными глазами видел, что Федор Михайлович покинул место своего памятника – черт, да он же сам памятник! – и, размяв старые кости, пошел вслед за скрывающимся из виду автомобилем Алевтины Эдуардовны.

Больше журналист в Санкт-Петербурге не появлялся.

2

Алевтина Эдуардовна не заметила, как уснула. Ей снилось, будто она наблюдает, как Кристина вместе со своей подругой утешают ее дочь, которая отчего-то плакала.

«Она плачет обо мне», – подумала женщина, мигом проснувшись. По ее щекам текли слезы, что было не удивительно. Удивительным было то, что в машине не было водителя.

– Где ты, мать твою за ногу?! Пошел взять себе шаверму? – спросила, истерически хохотнув, чиновница.

Прошло около минуты, прежде чем до нее дошло, что водительская дверь настежь раскрыта, а включенный зачем-то поворотник заметно ее нервирует своими размеренными щелчками. Сумочка лежала нетронутой на кресле водителя, тогда как сама Алевтина Эдуардовна оставалась пристегнутой.

«Дура старая, возьми себя в руки! Не имеет значения, где водитель. Выключай двигатель и выходи из машины», – успокаивала она себя, вытирая слезы. Что бы тут ни произошло, это ее не касалось.

Выйдя из автомобиля, Алевтина Эдуардовна попыталась дозвониться до дочери, но, прежде чем раздался первый гудок, телефон предательски разрядился.

– Ладно, все равно я уже поняла, где нахожусь, – сказала она, смотря на знакомые огни вечерних фонарей Садовой улицы. – Идти три минуты. Тем более, они ждут.

И только пройдя дом или два, женщина наконец поняла: что-то не так. Инстинкт самосохранения убеждал идти – нет, бежать! – к метро, до которого было рукой подать, но она понимала, что там ее не ждет ничего хорошего.

Ей хотелось жить.

– Я не боюсь умереть! – зачем-то закричала Алевтина Эдуардовна на всю улицу, но никто ей не ответил и некому было обратить внимание на ее крик.

Тишина на Садовой, представляете? Ни таксистов, с хищными глазами выжидающих своих клиентов; ни автобусов, неторопливо развозящих усталых работяг по домам; ни хамоватой и шумной молодежи в широких штанах, балахонах и наушниках, из которых обыкновенно доносится непонятная речь, называемая у них рэпом. Пустота.

В пустоте исчез ее водитель. В пустоте исчезнет и она, если сделает хоть один шаг к метро.

Как бы в доказательство этому фонари, свет в окнах магазинов и вообще все, что помогало отличить вечер от ночи, потухло, стоило ей посмотреть в сторону спасительной лестницы подземного перехода, ведущего к электричке. Представление было даже забавным: вначале потухли главные фонари, затем погас свет в окнах. По очереди. Как в принципе домино.

– Ладно, я поняла, – прошептала Алевтина Эдуардовна, и свет тут же появился в обратной последовательности – сначала зажглись лампочки в окнах, а затем в рекламных щитах и фонарях.

Шагая вдоль домов и терзаясь головной болью – вечной спутницей нехороших предчувствий, – женщина догадывалась, что и там ее может не ждать ничего хорошего.

А еще было очень непривычно идти по тротуару знакомой улицы, видеть свои ноги, понимать, что ты сегодня на каблуках, чувствовать эту обувь пятками, но не слышать звука шагов.

Одно это сводило с ума. Чтобы не потерять сознание и почву под ногами, она начала вспоминать вчерашний разговор с этим мудаком охранником, который уговорил ее встретиться с этими уродами.

– Я все понимаю, Алевтина Эдуардовна, но мы с вами не хотим проблем, не так ли? – спрашивал мужик, которому она, как ей казалось раньше, доверяла.

– Да, но я не обязана к ним ехать. Не хотят платить – пусть съезжают.

– Куда они без вас? Или вы их… испугались?

– Не надо мне такого говорить…

– Или у вас ценник для этой коммуналки – дело принципа?

– Знаешь что, не обеднею. Скажи им, что завтра вечером я буду.

– Вот! Вот это вам к лицу. Благородно.

– Ой, иди ты. До завтра.

– До завтра.

О, как ей теперь хотелось взять свои слова обратно! Во второй раз за этот странный день Алевтина Эдуардовна почувствовала себя школьницей. Той, которую «взяли на слабо», а потом нагло поимели.

Рассказать родителям – стыдно, ведь школьница сама позволила себя обмануть. Молчать – больно. Остается или наложить на себя руки, или жить и идти дальше.

С каждым новым шагом нараставшая было тревога стала сходить на нет, как вдруг… к ней подошел человек в поту, с бегающими глазами.

Прежде чем она увидела в его руке топор, в глаза бросилась старомодность этого…

– персонажа… – проговорила она себе еле слышно, догадавшись, кто перед ней стоит.

– Ох, здравствуйте! Алевтина Эдуардовна? Вижу, вы меня признали, благодарю.

Человек пожал дрожащую руку женщины, затем поправил волосы и, прихорошившись, представился:

– Раскольников!

– Да, я узнала.

– Но как?

– Чи-та-ла.

Персонаж картинно удивился, выпучив глаза и подняв брови вверх елочкой, а потом рассмеялся:

– Это популярность! – расхохотался он, театрально взмахнув топором.

Алевтина Эдуардовна отшатнулась, испугавшись не занесенного над ней одним махом топора, а того, что с его лезвия капала кровь.

– Не пугайтесь, это не от вашего водителя. Процентщица о себе напоминает, знаете ли. Призраки прошлого. От них ведь не уйдешь, как и от судьбы.

– А водитель… где?

– Вон в той столовой, мамзель.

– Спасибо, – ответила она сглотнув и пошла дальше.

Гамлета волновал вопрос «быть или не быть», а ее волновал вопрос куда попроще. И сводился он в общем-то к великому и могучему русскому:

– Что за херня?!

Но ответа на этот вопрос как не было, так и нет. Оставалось идти дальше. Вывеска столовой «Вилка и ложка» странным образом преобразилась в жернова, огонь и вилы. По законам нормального мира, по знакомой ей логике вещей, столовая уже должна быть закрыта, но то, что она увидела в окнах заведения, проходя мимо, не поддавалось никакому описанию.

Существа, находящиеся по ту сторону оконного стекла, трапезничали. Некоторые из них были людьми. Каких-то она даже смутно припоминала, других видела впервые. Все они ели сырое мясо, неприлично себя вели, хохотали и были полностью или почти полностью обнажены.