– Что, что – правда? – Он нервно хохотнул. –Это вода, я просто плеснул немного на…

– Значит, я угадала: я все поняла! – прошепталаона с безумной улыбкой. – Этот разговор… он был – о ней, да? Это ее ты неможешь продать!

– Лиза!!! – крикнул он, вскакивая. – Ты сошлас ума! Смешно, ей-богу, это ж вода, Лиза, во-да!!! С чего мне пла…!!!

Но она уже металась по мастерской, не слушая его бодрыхвоплей, уворачиваясь от его рук, шарахаясь от стены к стене, сшибая кукол,повторяя, как заведенная:

– Ты плачешь, ты плакал, я вижу… Кто-то просил еепродать, а ты… ты сам сказал, я слышала: «Не могу и не хочу!»… Не можешь с нейрасстаться… Да ты просто любишь ее, а я загромождаю твою жизнь…

– Господи, Ли-за! Да это же совсем не то, совсем одругом, совсе-е-е-ем!!!

Они перекрикивали друг друга… Как обычно, он напрочь забыл,что она еще полностью не выздоровела и что – терпение, терпение… Разом, будто вобморок грохнулся, забыл все наставления доктора Горелика, – ярился,умолял, обтирал ладонями свои лицо и грудь, протягивал к ней руки, тряс ими испрашивал: разве можно столько наплакать, ты спятила? Постой, я тебе всеобъясню… Замолчи на минуту, я все объясню-у-у-у!!! Да ты просто не хочешь меняслышать!

Внезапно она остановилась посреди комнаты, попятилась отнего, ударилась спиной о стену и застыла, глядя отчаянными глазами. И вдруг,подавшись к нему, проговорила осевшим умоляющим голосом:

– Мартын…

У него оборвалось все внутри.

А она упала коленями на пол, обняла, стиснула его ноги,прижалась к ним щекой, бормотала, называя его именем, какого не произносила ужемного лет:

– Мартын мой, Мартын… продай ее! Умоляю, продай ее! Алучше – уничтожь! И все сразу кончится… Все уйдет, уплывет, как мрак и ужас…Горе кончится! Убей ее, Марты-и-ин!!! Я буду опять выступать, хочешь?! Я опятьвыйду на эту проклятую сцену, только убей ее!!!

Все внутри у него онемело от этого хрипловатого голоса, отдрожи ее горячих тонких рук, стиснувших его колени, от ее безумного жалкоголепета…

Он побелел – мертвец мертвецом, – вытянул шею и,чувствуя, что еще секунда, и он убьет ее, и сам сдохнет, что сейчас лопнет вгруди какая-то жила, взвыл:

– Ли-и-и-за-а-а!!!

Он вытягивал шею со вздутыми венами и выл, как волк назимнем тракте. Шумно вбирал носом воздух и вновь завывал, мотая головой. Потомрухнул рядом с ней на пол, схватил за плечи, затряс ее, пытаясь что-то сказать…

Оба уже плакали, кричали, не давали друг другу говорить… Обане могли, не могли ничего друг другу объяснить, стискивали и трясли друг другапод стоны и визг скакавшего вокруг несчастного пса, что пытался пробиться кним, утешить, вылизать мокрые лица.

Минут через десять обессилели оба… Лежали, опустошенные, нахолодном полу мастерской, среди сорванных кукол, разбросанных повсюду вуморительных, страшно живых человеческих позах… В ночной тишине суетился лишьбеспокойный Карагёз, то поскуливая, то принимаясь деятельно вылизыватьобожаемые лица, то вновь усаживаясь на пол у их голов в терпеливой тоске иожидании, когда все снова станут прежними: куклы – деревянными, люди – живыми.

– Я нашел Корчмаря… – наконец глухо выговорилПетя.

Она молчала…

Спустя мгновение он повторил:

– Корчмарь нашелся, Лиза… Вот о нем я говорил с Тондой.Все!.. Поднимись с пола, простудишься.

И поскольку она не шевелилась, он поднялся сам, подтянул ее,как в детстве, за обе руки – «але-оп!», – перехватил в талии, перекинулчерез шею, как пастух – ягненка, и понес в спальню.

И там, сидя у нее в ногах, методично, в подробностях всерассказал, начав с Сильвы, – который даром что под мухой был, а вовремявспомнил про куклу у соседских девочек, – и закончив щелчком запираемогобрюха Корчмаря.

Он уже все рассказал, а Лиза по-прежнему молчала. Смотрелаона не на мужа, а в окно, выходящее в другой, большой прямоугольный двор. Там,напротив их квартиры, настырным желтым светом всю ночь горел фонарь, из-закоторого они обычно задергивали занавеску, а вчера забыли, заморочились,залюбились… Такой был вчера славный вечер: счастливый Карагёз, размягченнаяЛиза, раскуроченные коробки набора «Сделай сам», из частей которого Петя задве-три секунды свинчивал некомплектных нежных уродцев, и те на разные голосапровозглашали невозможно уморительные спичи, ссорились и дрались, ипризнавались Лизе в любви так косноязычно и с таким акцентом, что та в концеконцов взмолилась в приступе истерического смеха: «Перестань, дурак, яописаюсь!»

Как хорошо было вчера…

Свет фонаря падал прямо на постель, не добегая лишь доизголовья, где в ночной тени неподвижно лежала на подушке Лизина голова.

Наконец она пошевелилась, отвела взгляд от окна – и онпоразился, до чего этот взгляд полон ясной горечи. Ни малейшего следа истерики,ни капли удивления.

– Значит, Вися, – устало проговорила она. И Петякивнул:

– Но она вряд ли знала про тайник в брюхе. Скореевсего, не знала. Тогда совсем непонятно – зачем, что ей было в этой кукле?

Она помолчала… Наконец с явным усилием произнесла:

– Знаешь… мне почему-то кажется… что каким-то образомот Корчмаря рождаются дочери.

– Что?! Лиза, не пугай меня.

– Да я не так… не то хотела… – Она запнулась,мысленно подбирая слова, и неуверенно – будто на ходу обдумывая пришедшую вголову мысль и не решаясь откровенно ее высказать – проговорила:

– В общем… я подозреваю, что Корчмарь приносит дочерей.

– С чего тебе взбрело, о господи…

– По всему так выходит, – живо отозваласьона. – Его же не зря в семье считали залогом удачи. Отец называл Корчмаряне иначе, как «беременным идолом».

– Ну, да это просто потому, что его огромное брюхо…это, понимаешь, такой гротеск, называется «кукла-укладка», и получается…

– Ты помнишь, – перебила она, – я ведь отца,когда он умирал, в ясном уме не застала. Сидела возле него в палате двое суток,до конца. И все эти часы, чуть не до самой агонии, он только одну фразу иповторял: «вереница огненноволосых женщин, в погоне за беременным идолом»… Яудивлялась: вот бред же, сущий бред, но откуда это и как он такую вычурнуюфразу выговаривает? Его же от инсульта перекосило, он лепетал, как младенец,шепелявил, задыхался… Затихнет на полчаса, и вдруг опять этим ужаснымперекошенным ртом: «вереница… огненноволосых женщин…». Я тогда чуть с ума несошла рядом с ним. Значит, это его как-то беспокоило, мучило? А папа был эстет,циник, ты же знаешь, – его трудно было чем-то зацепить… Что он в своембреду искал, кого там видел?..

Она вздохнула и задумчиво проговорила: