Лизу он оставил с нами, предварительно взяв с меня клятвуглаз с нее не спускать.

– Та шо з нэю будэ, – пренебрежительно заметилТарасик. – Сопливка, трискай скоришэ! Запизнюемося чэрэз тэбэ!

И Петька умчался. Но буквально через минуту возник в дверях:

– Держи ее за руку! – крикнул он мне с тревогой влице. – Она такая маленькая, ее в кармане унесут! – и исчез.

До сих пор у меня перед глазами это лицо несуразногоподростка: длинная шея вытянута, в глазах – все сочиненные за минуту отсутствиябеды, – и он кричит через головы сидящих за столиками людей, пытаясьвзглядом еще раз нащупать, еще раз обласкать, оберечь медно-кудрявую головку…

Боюсь, что я очень многого о нем не знаю. Многого не могувообразить. Даже после откровеннейшего письма, написанного им в Томари, подметельный шорох и свист. Например – как он жил там, на Сахалине, без объектасвоей маниакальной привязанности? Как тянулись для него эти зимы, осени, весны– большая часть года? Как он справлялся с томительной неизвестностью, с этойогромной прорехой в его жизни и его душе, о которой он, с его косноязычием, несмог бы даже никому толком рассказать?.. И чем, черт побери, питалась этафантастическая верность?

Знаю только, что, поставив себе целью приезжать во Львовкаждое лето, он бросался на самые разные приработки: совсем пацаном разносилпочту, а повзрослев, находил сдельную работу на рыбных станах.

Позже, когда мне пришлось стать лечащим врачом Лизы, когдаслучилось все то, что случилось, – когда пролетела половина жизни, –я много размышлял о них двоих. Что это было, вернее, что это есть – их навзрыди насмерть болезненная связь? И лишь недавно понял: всем нам – тем, ктопосмеивался над «слюнявой» Петькиной привязанностью, кто издевался над ним, ктокрутил пальцем у виска, – посчастливилось взрослеть под сенью возвышеннойи – сказал бы я теперь – трагической любви.

Короче, Лиза порядком попортила нам крови, особенно когдастала подрастать. В детстве-то она была довольно забавной малышкой. Лет до пятиПетька просто носил ее на закорках: подтягивал за руки (надо было видеть, скаким доверчивым сиянием она вручала ему ладошки!), перехватывал в талии и перебрасывалсебе за спину, – это был у них отрепетированный номер: «Лиза: але-оп!» – итак ходил, как верблюд, с вечными ее локотками на тощей шее, на какое угоднорасстояние, хоть целый день, – разве что в футбол с нею на спине неиграл, – беззаботно повторяя, что она легкая, как перышко. Еслитребовалось ее как-то занять, ей просто покупали эскимо, и она весело ипокладисто грызла мороженое, роняя кусочки шоколада на Петькину шею.

* * *

И вдруг за какой-то буквально год – ей тогда исполнилосьчетырнадцать – она из девчушки, из вечной малышки выросла в девушку. Ростапо-прежнему была миниатюрного, но совершенно преобразилась.

Тут надо бы вспомнить, что именно Петька в один из своихприездов отвел ее на экзаменационный просмотр в балетную школу на улицеЖовтневой. Его тогда уговаривали не мучить сестричку, подождать годик, «бо вонатака махонька», но он пошел к директору и настоял на пересмотре решенияприемной комиссии. Сейчас это звучит фантастически, но так оно и было, ондобился этого: его упертость уже тогда потрясала даже взрослых. И Лизу приняли,и Лиза делала известные успехи, и потом, будучи студенткой «Кулька»(культурно-просветительского училища; там было неплохое хореографическоеотделение, уклон скорее в народные танцы, но Петька уверял, что «школу» дают«классическую»), она танцевала в программе варьете на Высоком замке.

В четырнадцать лет это была грациозная капризуля – злючка спрямой спинкой, точеными чертами лица и повелительными интонациями низкогоголоса очень взрослой женщины. Главное же, будто одним поворотом невидимогоключа изменилась между ними расстановка сил. Уже не она подчинялась ему, а он –ей, причем безоговорочно.

Это было странное меж ними время: ему исполнилось двадцатьтри, он учился в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии сразуна двух факультетах: кукольном и художественном, был ослепительно талантлив ивнешне тогда очень привлекателен: отпустил романтическую шкиперскую бородку,накачал мускулатуру и, если появлялся в компаниях и его уговаривали станцевать,имел сногсшибательный успех у девушек, впрочем, абсолютно для него и для нихбесполезный.

Так что в Питере у него была бурная жизнь.

Страна в то время уже начинала раскачиваться на похмельныхлапах, и чувствовалось, что, рухнув, придавит, к чертовой матери, кучу народа.Все мы жадно читали публикации в толстых журналах, заглатывая статьи наэкономические, исторические и прочие политико-преобразовательные темы. Все жилив том мутноватом, тяжелом для пищеварения бульоне, который в разные времена и вразных странах носит имя «Накануне».

Однажды я вырвался к нему в Питер дня на три. Собиралсяостановиться у двоюродного брата, но, кроме того утра, когда вошел в квартиру ивыпил с родственниками чаю, у брата появился еще только раз, за полтора часа допоезда. Все остальное время околачивался у Петьки на кафедре кукол, торчал нарепетициях и спектаклях или болтался с ним по разным компаниям, а оставшиеся отсуток три-четыре часа мы отсыпались валетом на его хлипкой общежитской койке,рискуя грохнуться на пол от любого чиха.

Странно: он никогда не интересовался политикой и тем, чтообычно именуют «жизнью общества»; ему вообще всегда было глубоко наплевать наобщество и, боюсь, на людей тоже. Тем более непонятно – как мог он такгениально учуять главные мотивы общественной жизни тех лет… Короче: он сделалдвух кукол, двух перчаточных кукол, которые, как я понимаю, должны былиподменить образ традиционного Петрушки русского балагана. Вернее, он разделилПетрушку на два персонажа. Это были Атас и Кирдык.

Заполошный вздрюченный толстячок Атас вечно затевал какие-то«проекты», ратовал за реформы, выступал, убеждал, провозглашал, обличал иприветствовал, непременно попадая в идиотские комические ситуации. Его пылкаяневнятная скороговорка, выкрики и взвизги напоминали речи каких-то полубезумныхораторов. Мрачный унылый Кирдык – длиннющая глистообразная физиономия, кепка насамых глазах – всего опасался, предрекал стране и народу ужас, катастрофы игибель. Говорил внятно, редко, увесисто. Оба крепко пили и в конце каждой сценыот выпивки переходили на выяснение отношений с последующей драчкой. Репризы сэтими парнягами были смешными до слез, до колик, до поноса. Публика – сам видел– стонала и сморкалась.

Уже не помню подробностей, но самой смешной была сцена ввытрезвителе. Причем Атас выступал там чуть ли не государственным деятелем,случайно заметенным ментами в вытрезвиловку, а Кирдык – законченным бомжом.Просыпались они в одном и том же состоянии похмельной прострации, на однойкойке, под одним одеялом. Вот этот диалог, от похмельной тошноты до глобальныхфилософских обобщений, довел меня до истерики – впрочем, моя смешливость еще вшколе была легендарной.