– Вот ты лечишь меня, Боря. Но если вдуматься: ведьнастоящий сумасшедший, настоящий маньяк – это он сам.

… – А знаешь ли ты, – сказала она мне в одну из таких«обеденных вылазок», – что после свадьбы мы с ним месяца полтора жили, какдва монаха-схимника? Что он никак не мог решиться на то, чего каждый нормальныйвлюбленный мужчина ждет с мучительным нетерпением? О нет, – она поднялаладонь и насмешливо покачала головой, – он абсолютно здоров в этом смысле.И не говори мне про какую-то особо трепетную любовь, меня тошнит от этогосусального вранья, так же как от его петрушечной болтовни, – что, мол, онбоялся: я, видите ли, маленькая, я такая крошка, я – хрупкая, как ребенок… –Она усмехнулась и проговорила: – Я всегда была здоровой девкой, а малый рост,уж прости за грубость, еще никому не мешал трахаться. Но скажу тебе, что этобыло. Что это было, когда он сжимал меня так, что я дышать не могла, и скрипелзубами даже во сне: он боялся расстаться со своей главной куклой. Ведь этоозначало перевести меня в ранг живой женщины, означало признать во мне живогочеловека. Молчи, Борис, я знаю, ты всегда его защищаешь!

И я промолчал. Я давно подозревал нечто подобное.

Еще тогда, в нашем давнем разговоре в кавярне на Армянской,когда я убеждал его «осмотреться и не торопиться», «все взвесить» и томуподобное, – будто речь шла не о многолетней его поразительной любви, а ослучайной встрече на танцульках (до сих пор не могу простить себе этой пошлойблагочестивой беседы – долбаный святой отец!), – он вдруг оборвал меня,заявив, что просто обязан наконец увезти Лизу из Львова.

– Ты не знаешь подробностей, – буркнул он. –Деталей не знаешь.

– О’кей! – Я пожал плечами (в то время я через каждыетри слова повторял это идиотское «о’кей»). – Увози на здоровье. Но к чемутебе штамп в государственных институциях?

Он внимательно и насмешливо посмотрел мне в глаза и спросил:

– А разве тебе не известно, ин-сти-ту-ция, что женщиненеобходимо осознать себя женой, а не наложницей?

И тут я допустил ужасную ошибку:

– Но вы же и так давно?.. Вы – разве?.. В смысле, вычто, до сих пор не?..

– Ты хочешь знать, не растлитель ли ямалолетних? – холодно перебил он и откинулся к спинке стула. – Нет!

И я заткнулся.

Никакой малолетней в ту пору она уже не была. Но я понял,что эти его слова были ответом на все наши взгляды, ухмылки и понимающие кивки,на все наши невысказанные мутные намеки, которые он молча тащил в своей душевсе годы ее взросления.

Сейчас понимаю: то, что тогда казалось мне психозом, сдвигомпо фазе, «съехавшей крышей», было не чем иным, как назначенным себе служением.Он просто с детства посвятил себя ей. Нечто вроде образа благородного рыцаря вкукольном театре: шлем и латы, никчемное копье, длинные ноги, мельтешащие руки,изможденное лицо из папье-маше…

Ну и что? – говорю я себе. Мы ведь сопереживаем Ромео иДжульетте, убившим себя во имя любви? И подобные случаи происходят не только насцене. Да, говорю я себе. Но мы не знаем, что стало бы с Ромео и Джульеттой, атакже с прочими, им подобными, спустя года три после свадьбы…

* * *

Нынешняя осень, октябрь…

К тому времени она торчала в клинике уже месяца два и – явидел, видел – очень по нему тосковала, хотя никогда не спрашивала, звонит лион, какие у него новости, какие планы и как он живет. Но уже строчила емунадрывные ненавистнические письма и без конца обсуждала в беседах со мной – о,вечная тема! – как она станет жить самостоятельно.

Это было хорошим знаком: она приходила в норму. Я ведь несразу понял, что надлом и надрыв, эта вечная война по всем фронтам и на всетемы у них и есть норма, неистовая температура их любви. Любая эмоциянакалялась между ними до стадии кипения и ошпаривала обоих до ожогов первойстепени. Бешеный Лизин темперамент, с которым до конца не могли совладатьлекарства, подогревал обоих до каких-то шекспировских страстей. Всепереживалось с удесятеренной мощью. В этом, да простится мне подобноеутверждение, тоже было что-то от кукольного театра.

Взять хотя бы их горе. Нет слов, рождение ненормальногоребенка – большое несчастье в семье. Но он умер маленьким, не оставив по себезначительных воспоминаний…

Много лет живя в трагической стране, где родители в войнах итерактах теряют здоровых и прекрасных детей, где жены оплакивают безвременнопогибших мужей, а дети не помнят своих молодых отцов, – я привык наблюдатьбóльшую стойкость в горе и упрямое стремление к обновлению жизни…

Эти же двое так и не оправились от своей беды. Онипродолжали жить в бессловесной ауре своего больного мальчика, и как только явидел, что они внезапно схватились за руки, это значило, что в разговоре или вмыслях у одного из них – а значит, и у второго немедленно тоже – мелькнул образих сына, рожденного с «синдромом Петрушки».

И про себя я винил в этом Петьку – это был его стиль: все тоже истовое служение, на сей раз – памяти; то же монашество, та же, черт побери,никому не нужная святость.

Словом, мне захотелось чем-то порадовать ее, вывезти наприроду, «на красоту».

В один из выходных я заехал за ней в клинику, и мы покатилив Эйн-Геди. Не в заповедник, с его чахлой растительностью, тремя козочками накрутых каменных тропах и тощими струнами водопадов, а в ботанический сад кибуцаЭйн-Геди, который всегда возникает в моем воображении, если я натыкаюсь вкакой-нибудь книге на слово «рай».

День был жаркий, сухой, желто-синий и засинел еще больше,когда на повороте дороги небесам отозвалось летящее, сверкающее, как огромныйсиний масляный блин, Мертвое море.

Она притихла и заулыбалась, хотя с утра была мрачновата, изаговорила о безжалостном здешнем свете, который раздает тебе оплеухи, вышибаетслезы из ужаленных глаз и смещает фокус во взгляде на мир. Мы заговорили опространствах разных мест, по-разному заполненных светом, и разговор, как частобывало, перешел на город нашего детства. И пока ехали, мы вспоминали каких-толюдей, с которыми прожили бок о бок много лет, какие-то случаи и судьбы, азаодно и наши давние загородные вылазки.

– А Брюховичи помнишь? – спрашивала Лиза, щурясь изаслоняясь от солнца насквозь просвеченной лучами рубиновой ладонью. При видеизбыточной массы ее волос, с их шелковистым алым отливом – в этих-тодекорациях! – в воображении возникало нечто пастушье, овечье, нечтобиблейское… Я даже залюбовался.

Брюховичи – да, это была курортная зона хвойного леса созерами, километрах в двадцати от города: санатории, пионерлагеря… плантациидля выращивания шашлыков. Боже, сколько же лет я не вспоминал о Брюховичах?

– Туда автобус шел с Лемковской, помнишь? И этазнаменитая «Чебуречная», барабан-гадюшник: вместо салфеток – рулон туалетнойбумаги, бумажные тарелки, бумажные стаканчики… И все ели стоя.