Ух. Это и впрямь он, а не программа-бармен.

— Леонид, — говорю я.

Андрей морщит лоб. В этом теле он меня не видел, иперестраховывается.

— Мужик! — страшным шёпотом говорю я. — Ты чего? Опятьналоги замучили? Рэкет файло спёр? Так скажи, найдём…

Андрей перегибается через стойку, вопит:

— А! Не признал! Вырос-то как! Мужчина!

Вика терпеливо мнётся рядом. Ей, кажется, не по себе.

Как и мне в зоне отдыха публичного дома.

— Тебе как обычно? — интересуется Андрей, тянет руку кбутылкам.

— Джин-тоник, один к одному, — усмехаюсь. — Я это, я. Толькомы лучше над рекой посидим. В одиночестве.

Андрей слегка морщится и косится под стойку — там у неготерминал.

— Все каналы забиты? — ужасаюсь я.

— Тебе один найдём, — решает Андрей. Протягивает руку,нажимает что-то. — Делов то на копейку… Как удачно! Обрыв связи, один канал освободился!Валяйте, только быстро!

Хватаю Вику за руку, тяну к двери в каменной стенересторана. В тамбуре приказываю:

— Индивидуальное пространство для нас обоих. Никакогодопуска.

— Принято, — шепчет потолок. — Никакого допуска. Вы — гостиресторана. «Три поросёнка» желают вам приятного отдыха.

— Как круто, — иронически говорит Вика. — А ты здесьпостоянный клиент?

— Да.

Я не вдаюсь в мелкие детали, вроде той маленькой дайверскойафёры, с розыском и осаживанием рэкетиров, спёрших у хозяина ресторанаподлинные финансовые файлы. Если бы я не переубедил ту шайку недоученныххакеров, то Андрею пришлось бы очень крупно раскошеливаться. Либо рэкету, либоналоговой инспекции Диптауна. А так… всё обошлось миром, даже рэкетиры в итогеостались довольны. Тем, что так дёшево отделались.

Мы выходим в осень.

Вика на миг останавливается, осматриваясь. Подбирает с землипрелый лист, мнёт в пальцах. Касается коры дерева.

Я жду. Я тоже так топчусь, входя в новые виртуальныепространства. Я при этом, правда, ещё и из глубины выхожу, оцениваю подлинныйоблик местности. Вике это недоступно, но у пространственных дизайнеров своиметоды.

— Здорово, — говорит она. — Может быть, сам Карл Сигсгордработал… Завидую.

— У тебя не хуже, — утешаю я, но Вика качает головой:

— Не во всём. У него потрясающее чувство меры. А яувлекаюсь…

Она по-детски пинает листья ногой, те вяло вспархивают ипадают. Они уже своё отлетали.

— Пойдём, — я беру её за руку, веду к реке. Столик накрытсловно бы для банкета. На большом блюде — фирменная жареная свинина«По-поросячьи». Есть и мой любимый глинтвейн, и приличный набор вин.

Вика на стол не глядит, она стоит над обрывом, вглядываясьвдаль. Я становлюсь рядом. У противоположного берега поток полощет ветвиповаленного дерева. Наверное, была буря. Это пространство тоже живое, как иВикины горы.

— Спасибо, — говорит Вика, и мне становится хорошо. Я думаю,что надо ещё показать ей морской берег, и кусочек старой Москвы, которыепримыкают к ресторанчику. Но это тоже — потом. У нас ещё будет время, я уверен.

Иначе зачем всё?

— Знаешь, я очень редко выхожу из своего пространства, —говорит Вика. — Не знаю, почему.

Она колеблется, но продолжает:

— Наверное, боюсь увидеть тех, кто приходит к нам… увидетьих такими, какими они могут быть. Весёлыми, добрыми, славными людьми.

— Почему?

— Тогда получится, что все люди двулики. Мы ведь помойка,Леонид. Помойка, куда выкидывают всю дрянь, что скопилась в душе. Страх,агрессию, неудовлетворённые желания, презрение к самим себе. В твоём«Лабиринте», наверное, то же самое.

— Он не мой. Я там по делу.

— Тогда тебе легче. А к нам приходят сопляки, которым нетерпится стать мужчинами, мужчины, которым надоело ими быть, затюканныеподругами парни с желанием покуражиться… Порой приходят, пробуют все альбомы.Говорят: «Надо всё в жизни испытать».

Я опять сдерживаюсь и не спрашиваю, зачем она работает в«Забавах».

— Почему мы тянем за собой в будущее самое худшее, что в насесть? — говорит Вика.

— Потому, что оно есть. И никуда не деться. Представь, чтовокруг — джентльмены в смокингах, дамы в вечерних туалетах, все говорят умныекрасивые слова, вежливы и культурны…

Вика тихо смеётся:

— Не верю.

— Я тоже. Любое изменение общества — техническое, социальноеили комплексное — как глубина, никоим образом не меняло индивидуальной морали.Постулировалось всё, что угодно — от презрения к холопам до равенства ибратства, от аскетизма до вседозволенности. Но выбор всегда совершалсяиндивидуально. Глупо считать, что виртуальность сделала людей хуже, чем ониесть. Смешно надеяться, что она сделает их лучше. Нам дали инструмент, а будеммы им строить или разбивать черепа — зависит от нас.

— Инструмент не тот, Лёня. Все понимают, что на самом делесидят дома или на работе, таращась в экран или нацепив шлем. А потому — можновсё. Игра. Мираж.

— Ты говоришь, как александровцы.

— Нет, их подход мне тоже не нравится. Мне вовсе не хочетсяпревращаться в поток электронных импульсов.

— Вика… — я ложу руку на её плечо. — Не стоит загадывать, нестоит переживать. Глубине — пять лет. Она ещё ребёнок. Хватает всё, чтопопадается под руку, говорит глупости, смеётся и плачет невпопад. Мы не знаем,во что она вырастет. Не знаем, не появятся ли у неё братья и сёстры, которыебудут лучше. Надо просто дать ей срок.

— Надо дать ей цель, Лёня. Мы нырнули в этот мир, неразобравшись с тем, что осталось за спиной. Не умея жить в одном мире —породили другой. И не знаем, куда идти. К чему стремиться.

— Цель появится, — без особой уверенности говорю я. —Опять-таки, дай срок… дай глубине осознать себя.

— А может быть, она уже осознала? — говорит Вика насмешливо.— Ожила. Как в фантазиях людей, никогда в ней не бывавших? Может быть, срединас ходят люди, которых нет в реальном мире? Отражения пустоты? Может быть, тыили я вовсе не существуем? И все наши представления о реальности — это фантазииожившей сети?

Мне вдруг становится страшно.

Нет, я не склонен считать, что меня на самом деле нет.

И за Вику почти спокоен.

Но, кажется, я знаю кандидата на «отражение пустоты».