– А куда именно на Тамбовщине ты направляешься? – скакой-то особой ноткой в голосе спросил Никита.

– В Горелово и в несколько новых колхозов Гореловскогоуезда, то есть района, – сказал Кирилл и уже хотел перевести разговор насемейные темы, но тут Никита усмехнулся.

– Новые колхозы в Гореловском уезде! – Он положил рукубрату на плечо. – Поосторожней, Кирка, там, в Горелово.

– Что ты имеешь в виду?

– В двадцать пеpвом году все гореловские мужики ушли вантоновскую армию. Нам пришлось брать это село штурмом дважды за один месяц.

– Ну, ты опять за свое! – воскликнул Кирилл с сильной иискренней досадой.

Никита снова усмехнулся, но теперь уже как бы в свойсобственный адрес, он явно был смущен.

– Да, братишка, я все еще думаю об этих кошмарах. Какполучилось, что мы, армия восставших, так быстро стали армией карателей?

Кирилл уже опять готов был воспламениться: нежность к братуборолась в нем с обидой за свою партию.

– Эх, Ника, десять лет почти прошло, коллективизация идетполным ходом, а ты все думаешь о кронштадтских анархистах и антоновскихбандитах!

– Странная наивность, – мрачно произнес старшийбрат. – Сейчас, мне кажется, самое время об этом вспомнить. Неужели тыдумаешь, что народ в восторге от того, что нэп вдруг с бухты-барахты отменили,землю забрали и начали коллективизацию? Разве это не чистой воды троцкизм, чертпобери?!

– Наивность?! – вскричал Кирилл. – Скажи,братишка, красный командир, ты прочел за свою жизнь хоть одну книгу Маркса?!

– Еще чего! – вскричал в ответ Никита на той жепламенно-полемической ноте. – Конечно, не прочел, и читать не буду, инадеюсь, моим глазам еще долго не понадобится такой велосипед! –Указательным пальцем он прижал к переносице Кирилла его предательские очки.

Кирилл сначала оторопел, потом расхохотался. Он былблагодарен брату, что тот неожиданно «заюморил» проклятую тему. Никита тожесмеялся, довольный.

– Что слышно о Нинке? – спросил он спустя минуту.

Кирилл пожал плечами:

– Последняя новость – это ее поэма в «Красной нови».Модернистская чепуха. Она защитила там, в Тифлисе, свой диплом еще два месяцаназад, но почему-то не спешит возвращаться. Мать не понимает, в чем дело, а яуверен, что какая-нибудь очередная дурацкая влюбленность.

– Ну, а ты? – улыбнулся Никита.

– Что – я? – недоуменно спросил Кирилл.

– Не влюблен еще?

Кирилл опять надулся.

– Я? Влюблен? Что за чушь?

Никита, смеясь, обнял брата за плечи.

– Только после коллективизации, да? После индустриализации,верно? По завершении пятилетки, Кирюха?

Почти одновременно прозвучали свисток паровоза, ударколокола и истошный крик проводника: «Граждане отъезжающие, гражданепровожающие, поезд отправляется!» Граждане бросились кто в вагон, кто извагона, произошла последняя сшибка. Кирилл ввинтился в толпу.

Минут десять еще после этого аврала поезд не трогался сместа. Кирилл стоял, притиснутый к мутному окну, зажатый с трех сторонкрестьянскими мешками, фанерными чемоданами на висячих замках, корзинами сприобретенной в столице бакалеей – остро пахнущая кубатура хозмыла,трехлитровые, то есть «четвертные», бутыли растительного масла, вздымающиеся изсиней упаковки головы рафинада. Не имея возможности особенно-то шевелитьруками, Кирилл мимическими мышцами и подбородком подавал брату соответствующиесигналы: иди, мол, чего стоять, – но брат не уходил, все стоял и улыбался,стройной своей фигурой и гордой осанкой, не говоря уже о форме, резко выделяясьсреди убогой толпы пятилетки.

«Какая уж тут безыдейность, какой там „усвоенный военнымикругами“ цинизм, – подумал Кирилл, – он просто такой же офицер, какимбы был в Англии, или во Франции, или... ну, естественно, в царской армии, вбелой русской армии. Как я мог этого раньше не видеть? Несмотря на все своирегалии, Никита попросту русский офицер...»

Поезд наконец тронулся, уплыл Никита, перрон; вокзал с егоСталиным, лозунгом и шпилем растворился в темноте.

* * *

По прошествии не менее шестнадцати, а может быть и скореевсего, двадцати часов поезд остановился на полустанке, где была одна лишь будкастрелочника да в сотне метров от нее жалкая хибара того же стрелочника.Измученный путешествием, Кирилл выпрыгнул, если не вывалился со своим баулом извагона. С блаженством вдохнул холодный осенний воздух пустых российскихпространств, снял шапку, подставил лицо ветру. Поезд тут же тронулся дальше, кобластному центру – Тамбову, городу, что некогда славился балами в Дворянскомсобрании. Из пространства, то есть с пологих холмов с брошенными на них темнымишнурками перелесков, выделился юный, не старше двадцати лет, крестьянскийпарень с красной звездочкой на фуражке. Приложил руку к козырьку.

– Товарищ Градов? Здрасте! Лично я – Птахин Петр Никанорыч,секретарь комсомольской ячейки в Горелове. Поручено вас трас-пор-ти-ровать.

Как и все «выдвиженцы», Петя Птахин любил новые иностранныеслова. Неудивительно – вся российская идеология нынче была нафаршированачесночком иностранщины. «Пролетариат экспроприирует экспроприаторов», –думали, и не выговорит Петя Птахин никогда, оказалось – прекрасно выговаривает.

На полпути между полустанком и хибарой стрелочника уколодезного сруба был привязан транспорт – кляча, впряженная в телегу. Дляудобства езды в телегу щедро было брошено соломы.

– Далеко ли ехать до Горелова? – спросил Кирилл.

Странное чувство вдpуг взяло его в тиски. Глядя напростецкую ряшку Птахина, на подводу, на голые поля с беглым промелькомкакой-то черной птицы, он словно преисполнился родством к этой юдоли, будто быв ней был и его собственный исток, но тут же что-то другое, томящееподключалось, похожее на безысходный укор и стыд от невозможности одолеть этуюдоль, хотя бы уже и потому, что она есть место его какой-то невероятно далекойлюбви, без нее вроде бы и немыслимой.

Петя Птахин весело отвязывал лошадь.

– Ехать, товарищ Градов, всего ничего, часа три с гакомбудет, так что я вам охотно от-рапор-тую о нашей коллективизации. У наса-а-громадные достижения, товарищ Градов!

* * *