В этом месте, когда вдруг выплывал взгляд друга или самдруг, «еще не ставший...», князь Андрей легонько рычал, тряс ушами, чтобыотогнать дальнейшее, и пускался вскачь вокруг сосен или вокруг мебели, сновавесь в радостных бликах нынешнего и тогдашнего.

Однажды утром Савва, который хотел войти в семью князяАндрея, привез на машине Нинку и вынес ее из машины на руках, говоря, что ейнельзя оставаться в больнице. Мать страшно закричала: «Что случилось?!» Нинупонесли наверх в ее комнату. Князю Андрею удалось проскользнуть впереди всех ираспластаться под кроватью. Он наотрез отказался выходить оттуда и даже немногозарычал, когда вторая мать взяла его было за ошейник. Тогда отец сказал:«Оставьте его».

Мрак и пожарище вдруг возникли перед ним, поле после боя,тени мародеров, черные хлопья нежизни, взлетающие вороньем над невыносимымзапахом злодеяния. Он чувствовал, что эти хлопья все гуще собираются надлюбимой сестрой, а стало быть, и над ним самим. Оттуда, из прежнего, стала надвигатьсячереда ужасного: горизонты закрылись, мир сужался в клети, в застенки, вкаменные колодцы, оттуда вытаскивали, но не для спасения, а на самую страшнуюмуку, и застывшее лицо изверга, бывшего друга, царя Ивана.

Сколько времени прошло, князь Андрей не знал, да он и незадавался этим вопросом. Он старался не скулить, хотя только скулеж ему бы могпомочь сейчас. Вдруг Нинина рука упала с кровати и повисла прямо перед егоносом. Он тронул ее носом, она была холодна даже для его вечно холодного влажногоноса. Он начал жарко ее лизать своим вечно жарким и длинным, будто потоквулканической лавы, языком. Вдруг рука поднялась и взяла его сразу за оба уха.«Пифочка, милый», – прошептал голос сестpы.

Хлопья нежизни разлетелись, будто вспугнутые крылатым всадником.Пес плясал под луной или под солнцем, что там было в тот миг в наличии.Казематы вдруг раскрылись, будто выдавленные мощным воздухом. Юность зваланазад. День бегства летел вокруг к зеленым холмам Литвы.

Ранней осенью тысяча девятьсот тpидцатого года, однажды подвечер, строго по расписанию или почти строго, словом, к радости всех ожидающих,на Казанском вокзале Москвы началась посадка в пассажирский поезд Москва –Тамбов.

Советских людей тех времен при посадке в поезд неизбежноохватывала нервозность на грани паники. Исправно работающая транспортнаясистема все еще казалась чудом, тем более что опять пошли крутые времена и замногими предметами ширпотреба, что при нэпе имелись в любой лавке, приходилось ездитьв Москву. Тамбовские крестьянки, обвешанные поверх своих парадных плюшевыхжакеток мешками и сумками, уже вступая под гигантские своды вокзала,призванного напоминать о XXI веке, но напоминающего только лишь совсем недавний«мирискуснический» модерн, готовились к бою за свой вагон и за свою полку.Старухи неслись сквозь толпу на перрон с исключительной скоростью, успеваяпокрикивать еще на своих товарок: «Давай, давай!.. Маша, не отставай!.. Чейребенок, кто ребенка потерял?» Вслед им московский люд, представленный навокзале не лучшей своей частью, а именно носильщиками, посылал отменнейшиенапутствия. Дореволюционную благочинность на этом вокзале восстановить пока неудалось, да, видно, никогда и не удастся. Стойбища татар и чувашей почтиполностью покрывали кафельный пол. В туалетах шла посильная постирушка. Ввоздухе стоял неизбывный запах Казанского вокзала: смесь хлорки, мочи,размокшего урюка и отторгнутого винегрета.

Братья Градовы не спешили. С уверенностью молодых мужчин,занимающих твердые позиции в обществе, они медленно шли по перрону, не обращаяни на кого внимания, занятые только друг другом. Никита только сегодня утромприбыл с семейством из Минска и, когда узнал, что младший брат отбывает вТамбов, вызвался проводить. Кирилл не возражал.

За прошедшие два года он как-то смягчился в своем ригоризмеи даже не возразил, когда брат вызвал машину из наркомата. Даже и черты еголица несколько смягчились, и теперь уже трудно было, несмотря на одеждумастерового, не опознать в нем молодого человека «из хорошей семьи». Впрочем,может быть, этому он был обязан новой детали своего облика – очкам в тонкойметаллической оправе. Они немедленно выдавали его непролетарское происхождение.

Никита, как всегда, был в форме высшего командира РККА, всеподогнано до последней складочки. Эта вот подогнанность и классный покрой былитем, что немедленно отличало высших командиров от средних и младших. Вроде бывсе то же самое – гимнастерки, ремни, галифе, сапоги, а между тем высшегокомандира всегда можно было издали распознать и не вглядываясь в петлицы.

В последние годы братья виделись редко, еще реже общались,разве только за столом в Серебряном Бору. Ссоры, всякий раз возникавшие, какговорится, на пустом месте, но вспыхивавшие буйным пламенем, то из-заКронштадта, то из-за привилегий командного состава, отдалили их друг от друга.Нынешние проводы на Казанском вокзале, разумеется, были попыткой преодолетьотчуждение, и во взглядах Никиты на Кирилла отчетливо читалось: «Ну, Кирка,перестань дуться», а в ответных взглядах Кирилла на Никиту: «С чего ты взял,что я дуюсь?» – то есть опять восстанавливались их вечные отношения:любовно-снисходительные со стороны Никиты и любовно-оборонительные от Кирилла.

Младший старшего обожал еще с тех времен, когда маменькинбаловень Ника вдруг резко и бесповоротно ушел к красным, проскакал героем всефронты Гражданской войны и сделал головокружительную военную карьеру. Никогдабы и самому себе Кирилл не признался, что именно этот выбор старшего брататолкнул его в объятия «самого передового учения». Совсем не в этом дело, а втом, что у него и у самого достало ума понять, в каком направлении идет корабльистории. И разве страннейшая эволюция Никиты, эта нынешняя как бы пестуемая имбезыдейность не доказывают полной самостоятельности Кирилла?

Посадка на тамбовский поезд стала уже напоминать штурмЗимнего дворца. Спасаясь от проносящихся мешков и чемоданов, Никита и Кириллостановились покурить возле фонаря. Как раз в этот момент фонари зажглись повсей станции. В конце перрона на стене вокзала высветился большой портретСталина и лозунг: «Да здравствует сталинская пятилетка!» Никита вынул коробкудорогих папирос «Северная Пальмира». Кирилл, однако, уклонился, предпочел свойкопеечный «Норд».

– Все-таки чем ты там будешь заниматься, на Тамбовщине? –спросил Никита.

Кирилл ответил не сразу, как бы поглощенный раскуриваниемсвоего тугого «гвоздика», потом пробормотал:

– Там налаживается сеть идеологического просвещения...

– Как раз то, что больше всего нужно мужикам, правда? –усмехнулся Никита.

Кирилл не ответил на иронию: ему не хотелось, чтобы разговоропять соскальзывал к серьезным, если не мрачным темам, чтобы опять сталкивалисьего высокая партийная идейность и нарочитый цинизм военспецов.