Возможно, Эллиот засмеялся потому, что музыканастроила его на легкомысленный лад; а может, он растрогался при видеДжулии Стратфорд, танцующей с его Алексом. А может, потому, что ему уже надоелоизъясняться эвфемизмами и полунамеками. Умение быть дипломатичным покинуло еговместе с жизненной стойкостью и ощущением незыблемости бытия, которыми он наслаждалсяв юности.

Теперь же с каждой новой зимой его суставыслабели все больше и больше; он уже не мог пройти и полумили, чтобы не начатьзадыхаться от сильной боли в груди. Что с того, что в пятьдесят пять лет волосыего совсем побелели – он знал, что это его не портит. Расстраивало – тайно иглубоко – другое: он не мог ходить без трости. И это было только началом тех«радостей», что ожидали его впереди.

Старость, слабость, беспомощность… Хорошо быАлекс женился на миллионах Стратфордов, хорошо бы он сделал это поскорее!

Внезапно он почувствовал усталость и какое-тобеспокойство. Легкие, веселые мелодии начали раздражать. Вообще-то, он безумнолюбил Штрауса, но сейчас музыка заставила его волноваться.

Ему захотелось объяснить Рэндольфу, что он,Эллиот, давным-давно совершил непростительную ошибку. Что-то сломалось в тедолгие египетские ночи, когда они с Лоуренсом бродили по узким улочкам Каира,когда, хмельные, ругались в каюте катера Лоуренс ухитрился прожить свою жизньподвижником; он совершал поступки, на которые другие люди просто не способны.Эллиот же плыл по течению. Лоуренс сбежал в Египет, в пустыню, к храмам, к темясным звездным ночам.

О боже, как же он соскучился по Лоуренсу! Запоследние три года они обменялись всего лишь стопкой писем, но их взаимопониманиеот этого не ослабело.

– Генри взял с собой кое-какиебумаги, – сказал Рэндольф, – небольшую часть фамильных акций. –Глаза у него были настороженные, очень настороженные.

И снова Эллиот чуть не расхохотался.

– Если все пойдет так, как мне хотелосьбы, – продолжал Рэндольф, – я выплачу тебе все, что задолжал. Даюслово, что не пройдет и шести месяцев, как эта свадьба состоится.

Эллиот улыбнулся:

– Рэндольф, свадьбы может и не быть. Ктому же не факт, что это решит наши с тобой проблемы.

– Не говори так, старина.

– Но мне нужно получить эти двадцатьтысяч фунтов до того, как вернется Эдит.

– Конечно же, Эллиот, конечно.

– Знаешь, ты должен раз и навсегдасказать своему сыну «нет».

Рэндольф глубоко вздохнул. Эллиот не сталпродолжать. Как никто другой, он знал, что Генри портится день ото дня, чтодальше шутить с этим нельзя. Переходный возраст позади, парню давно пораперебеситься. Но Генри Стратфорд всегда был таким, с гниловатым нутром. АРэндольф человек неплохой. Это трагедия. И Эллиот, горячо любивший своегособственного сына, сочувствовал Рэндольфу.

Опять слова, целый водопад слов… «Ты получишьсвои двадцать тысяч фунтов». Но Эллиот не слушал. Он снова смотрел на танцующиепары – на своего послушного, добродетельного сына, который страстно нашептывалчто-то Джулии, хранившей на лице неизменное выражение упрямой решительности,причин которой Эллиот никогда толком не мог понять.

Некоторым женщинам нужно улыбаться, чтобыказаться привлекательными. Некоторым женщинам лучше поплакать. Но Джулияизлучала очарование, когда была серьезна, – может, благодаря ласковымкарим глазам, изгибу губ, не таившему никакого лукавства, нежным и гладким, какфарфор, щекам.

Гордая, пылающая решимостью, она быланеотразима. А Алекс, со всем своим жениховством, со своей навязчивойстрастностью, казался рядом с ней не более чем партнером по танцу – одним изтысячи элегантных молодых людей, которые могли бы точно так же вести ее ввальсе по мраморному полу.

Это был вальс Штрауса «Утренние газеты», иДжулия любила его. Она всегда любила его. И сейчас ей вспомнилось, как когда-тоона танцевала этот вальс со своим отцом. Тогда они привезли домой первыйграммофон и вальсировали в египетском зале, и в библиотеке, и в гостиных – онаи ее отец; танцевали до тех пор, пока сквозь жалюзи не пробился первый утреннийсвет и отец не сказал:

– Хватит, дорогая. Больше не могу.

Сейчас музыка убаюкивала, навевала грусть.Алекс все говорил и говорил, как он любит ее, а у Джулии в душе зрел страх –она боялась сказать что-нибудь резкое.

– Если ты хочешь жить в Египте, – спридыханием говорил Алекс, – и раскапывать мумий со своим отцом, ну что ж,мы поедем в Египет. Мы поедем туда сразу же после свадьбы. А если ты захочешьвести кочевую жизнь, я разделю ее с тобой.

– Ну да, – ответила Джулия, –это ты сейчас так думаешь. Я знаю, ты говоришь от чистого сердца, но, Алекс,пока я просто не готова. Я не могу.

Невозможно видеть его жгучее нетерпение. И также невозможно обидеть его. Ведь Алекс в отличие от многих других не был нирасчетлив, ни хитер, ни коварен. Он стал бы интереснее, будь в нем хотькакой-нибудь, хоть маленький порок. Высокий, стройный, темноволосый, он слишкомпоходил на ангела. В его живых карих глазах светилась простая, наивная душа. Всвои двадцать пять лет он был нетерпеливым и невинным мальчишкой.

– Неужели тебе нужнажена-суфражистка? – спросила она. – Ученая мымра? Ты ведь знаешь, чтоя мечтаю стать исследователем, археологом. Мне хотелось бы оказаться сейчас вЕгипте, с отцом.

– Дорогая, мы поедем туда. Только сначаладавай поженимся.

Он наклонился, словно собираясь поцеловать ее,но она отступила на шаг. Вальс закружил их так быстро, что на какое-томгновение Джулии стало легко и весело, будто она на самом деле была влюблена.

– Ну что мне сделать, чтобы покорить тебя,Джули? – прошептал Алекс ей в ухо. – Я перетащу пирамиды в Лондон.

– Алекс, ты давным-давно покорилменя, – улыбаясь, сказала Джулия.

Но ведь она лжет! В этом было что-то ужасное:чарующая музыка с ее захватывающим ритмом – и отчаяние на лице Алекса.

– Дело в том, что… Я не хочу выходитьзамуж. Во всяком случае, пока. А может быть, вообще не захочу.

Алекс промолчал. Она была слишком резка,слишком упряма. Джулия знала за собой эти внезапные приступы упрямства. А онвел себя как джентльмен. Она обидела его, но он снова улыбнулся, и его улыбка,полная любви и самоотверженности, растрогала Джулию и заставила погрустнеть ещебольше.