За городом он разогнался до шестидесяти миль. Лучи фарощупывали дорогу яркими пальцами и отражались от сугробов с обеих сторон шоссе.Да, у одного студента наверняка отвиснет челюсть, когда он подведет студентку ктому месту на автостоянке, где оставил свой «форд». А она посмотрит на него искажет: «Ты – тупица. Никогда больше не буду тусоваться с тобой, ни здесь, нигде-то еще».

– Не тусоваться, – поправил себя Блейз. – Если она изколледжа, то скажет «встречаться».

Блейз улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо. Он включилприемник. Зазвучал рок. Блейз крутил ручку настройки, пока не нашел кантри.Когда подъезжал к своей лачуге, пел во весь голос вместе с радио и начистозабыл о Джордже.

Но вспомнил на следующее утро.

Это проклятие – быть тупицей. Горе всегда изумляет тебя,потому что ты вечно забываешь о важном. В памяти остается только что-то глупое.Вроде стихотворения, которое миссис Зелиг заставила их выучить в пятом классе:«Под раскидистым каштаном кузня сельская стоит»[19]. Какой от этого толк? Какойот этого толк, когда ты ловишь себя на том, что чистишь картошку на двоих, ивдруг до тебя доходит: не нужно чистить картошку на двоих, потому что другойпарень больше никогда есть не будет?

Что ж, может, это не горе. Может, горе – совсем инеправильное слово. Неправильное, если горевать – плакать и биться головой остену. Ты этого не делаешь, когда уходят такие, как Джордж. Но с его уходомпоявляется одиночество. И появляется страх.

Джордж сказал бы: «Господи, ты когда-нибудь сменишь своигребаные трусы? Эти уже стоят сами по себе. Они отвратительные».

Джордж сказал бы: «Ты завязал только один шнурок, дубинастоеросовая».

Джордж сказал бы: «Ох, твою мать, повернись, я заправлю теберубашку. Вожусь с тобой, как с ребенком».

Когда он проснулся утром, после кражи «форда», Джордж сиделв соседней комнате. Блейз не видел его, но знал, что тот сидит в сломанноммягком кресле, как обычно, опустив голову так, что подбородок чуть ли неупирается в грудь.

– Ты опять напортачил, Конг, – услышал он, едва открылглаза. – Поздрав-твою-мать-ляю.

Блейз аж зашипел, когда ноги коснулись холодного пола. Потомнадел ботинки. Голый, если не считать обуви, подскочил к окну. Автомобиля нет.Он облегченно выдохнул. У рта образовалось облачко пара.

– Нет, не напортачил. Поставил его в сарай, как ты мне и говорил.

– Ты не замел гребаные следы, понимаешь? Почему ты непоставил рядом щит-указатель, Блейз?

«ЗДЕСЬ СТОИТ УГНАННЫЙ АВТОМОБИЛЬ».

Можешь даже брать плату за вход. Почему бы тебе этого несделать?

– Ох, Джордж…

– «Ох, Джордж, ох, Джордж!» Пойди и замети их.

– Хорошо. – Он направился к двери.

– Блейз?

– Что?

– Надень сперва портки, вот что.

Блейз почувствовал, как краснеет.

– Как ребенок. – В голосе Джорджа слышалось смирение. –Который бреется.

Джордж знал, как поддеть побольнее, это точно. Только врезультате он поддел не того парня, и слишком больно. Такое зачастую приводит ксмерти, а потом уже не скажешь ничего умного. И теперь Джордж мертв, а Блейззаставляет его говорить у себя в голове, да еще отдает ему лучшие фразы. Джорджмертв с той самой игры в крэпс[20] на складе.

«Я просто чокнутый, раз уж пытаюсь провернуть все сам, –подумал Блейз. – Такая дубина, как я».

Но он надел трусы (сначала тщательно осмотрел их на предметпятен), потом теплое белье, фланелевую рубашку и брюки из вельвета. Рабочиеботинки из «Сирса» стояли под кроватью. Армейская куртка с капюшоном висела наручке двери. Он поискал рукавицы и нашел их на полке над древней дровянойплитой, которая стояла в комнате, служившей и кухней, и гостиной. Взялклетчатую кепку с наушниками, надел на голову, чуть сдвинув козырек влево –наудачу. Потом вышел из дома, подхватив щетку, приставленную к двери.

Утро выдалось ясное и холодное. Влага под носом мгновеннозатрещала, превратившись в лед. Порыв ветра тут же бросил ему в лицо снежнуюпыль, заставив поморщиться. Джорджу просто отдавать приказы. Джордж сидит вдоме у плиты, пьет кофе. Как в прошлую ночь, когда ушел выпить пива, оставивБлейза разбираться с автомобилем. И он бы до сих пор разбирался, если бы слепаяудача не повернулась к нему лицом, и он не нашел бы запасной ключ то ли подковриком на полу, то ли в бардачке, Блейз уже забыл где. Иногда он сильносомневался в том, что Джордж – очень хороший друг.

Он замел следы щеткой, но поначалу постоял несколько минут,любуясь ими – столбиками снега, который вминался во впадины протектора, тенями,которые отбрасывали эти столбики. Такие маленькие, такие совершенные, и никтоникогда не обращал на них внимания. Он разглядывал их, пока не надоело смотреть(Джорджа-то, который предложил бы ему поторопиться, нет). А потом прошелся повсей короткой подъездной дорожке до самого шоссе, сметая следы, оставленныеколесами «форда». Ночью по шоссе проехал снегоочиститель, выталкивая на обочиныснежные дюны, которые ветер наметал на этих дорогах, проложенных среди открытыхполей, что по одну, что по другую сторону, так что других следов не осталось.

Блейз вернулся к лачуге. Вошел. Теперь внутри былозначительно теплее. Когда он вылезал из кровати, ему показалось, что в домесобачий холод, а теперь вдруг стало тепло. Занятно, правда, как могли менятьсяощущения человека в одних и тех же условиях. Он снял армейскую куртку, башмаки,фланелевую рубашку, сел за стол в нижней рубашке и вельветовых брюках. Включилрадио и удивился: настроено не на рок, который всегда слушал Джордж, а на милоесердцу кантри. Лоретта Линн[21] пела, что твоя хорошая девушка может статьочень даже плохой. Джордж рассмеялся бы и сказал что-то вроде: «Это точно,милашка, можешь стать плохой и сесть мне на лицо». И Блейз рассмеялся бы вместес ним, но, если по-честному, песня эта всегда навевала на него грусть.

Когда кофе сварился, он вскочил и налил две чашки. В однудобавил сливок и завопил:

– Джордж? Вот твой кофе, дружите! Не дай ему остыть!