природы Бога и ничтоже сумняшеся подвергли Его рациональному лабораторному анализу. Однако их дерзкие попытки осовременить Бога и показать Его роль в природе — ведь в конце концов наличие натурального мира предполагает наличие Создателя — получили сокрушающий удар от Дарвина и иже с ним, которые постарались доказать, что процесс создания мира природы жесток, расточителен и не знает сочувствия. Ко всему, сами церковные власти постарались очеловечить Бога, пытаясь приблизить Его к людям и заставить идти в ногу с социальным и интеллектуальным прогрессом. Теперь они ожидали, что Он будет относиться к миру с пониманием и сочувствием, как великодушный джентльмен викторианской эпохи. Но этого не произошло. Творец природы в изображении ученых был или плох, или же вовсе не был Богом.

Хуже того, высший авторитет для Церкви — Священное Писание — подверглось нападкам историков и текстологов. Процесс этот, начавшийся в Германии, теперь шел полным ходом и в Англии. Все это произошло не без участия богословов. После Реформации традиция была выброшена на свалку; упор ставился на абсолютную целостность и самодостаточность текста Священного Писания. Однако на сцену выступили геологи и археологи, подвергшие сомнениям фактическую хронологию и интерпретацию событий, описанных в Библии. Столь же разрушительной оказалась историческая критика Библейского текста, который подрывал доверие к аутентичности авторов Библии и, следовательно, к их правдивости.

Однако подлинная проблема была гораздо глубже, хотя осталась почти незамеченной. На Западе, как отмечает Джеймс Тэрнер, более не существовало «словаря, позволявшего аргументировать потребность использовать его для создания своего рода „поэтического“ познания действительности». Не было ничего такого, что можно было бы сравнить с богословием Восточной Церкви, для которого характерны гимны, воздающие хвалу Господу как Началу, не поддающемуся пониманию, невыразимому, непостижимому, — богословием, прославляющим Его, не пытаясь ничего объяснять.

Несколько семестров занятий в такой атмосфере подействовали на религиозное сознание Гиббса как ударные волны. С его стороны последовала аллергическая реакция. Он не мог и не хотел найти свое призвание среди этой удушающей атмосферы, где, как ему казалось, отсутствует всякая духовность. Он решил бежать из нее, чтобы избежать краха.

Он не был одинок, оказавшись в трудной ситуации; многие из его земляков, видя крушение своей веры, испытывали такие же муки. Особенно тяжела была судьба Дж. Ф. Романса, который был искренне набожным протестантом до той поры, пока не убедился, что Дарвин отвергает христианскую религию. Но даже в таких условиях он признавался, что «с фактическим отрицанием ее божественного начала вселенная утратила свою прекрасную душу. Когда я временами думаю, как и следует думать, об ужасном контрасте между святым великолепием той веры, которую я хранил в душе, и унылой таинственностью существования, которое стало моим уделом, то я всегда невольно ощущаю острую боль, свойственную моей натуре».

Столь же мучительно было чувство отчаяния и для Гиббса, и оно его убедило, что выбранная им профессия не позволит его душе жить и процветать. Неприятие академической теологии было свойственно ему до конца жизни, в чем он никогда не боялся признаться.

Но душа человека не терпит пустоты. По мере того как вера в христианство ослабевала, повсюду стали процветать самые экзотические варианты спиритуализма. Гиббс попытался предаться некоторым из них, в то же время стараясь сохранить в себе остатки прежней духовности. Он начал вести дневник, записывая и изучая свои сновидения, и увлекся оккультными науками. Он обращался к ясновидцам и даже посещал излюбленные многими сеансы спиритизма с их столоверчением. Но все это были жалкие попытки «научно» доказать, что существуют некие сверхъестественные силы, с которыми посвященные могут общаться и по собственной воле вызывать их, позволяя остальным вступать с ними в контакт. Даже такие интеллектуалы, как Элизабет Баррет Браунинг и Уильям Батлер Йейтс, интересовались подобными опытами. Всякий раз, как адепты узнавали, что один из популярных медиумов оказался шарлатаном, они понимали, что оказались в дураках.

Решение Сида оставить занятия богословием досталось ему нелегко, поскольку его бунт, хотя и не направленный против семьи, был явно направлен против официальной Церкви; и юноша четко понимал, какую боль и разочарование принесет его решение, особенно отцу. С удивлением и облегчением он увидел, что близкие продолжают относиться к нему с любовью и пониманием, но это не очень уменьшило страдания, которые он испытывал в последующие месяцы тщетных поисков устраивающей его работы. Многие годы занятий никак не способствовали получению им нужных знаний, необходимых для светской службы, и Сид часто говорил, что «представляет собой неходовой товар».

Его дядюшка Уилл Фишер, известный редактор «Шеффилд Дейли Кроникл», в декабре 1900 года по просьбе Сида направил преподобному Уильяму Чонеру, вице- канцлеру Кембриджского университета, письмо, в котором просил членов сената университета рассмотреть кандидатуру его «начитанного, прилежного, трудолюбивого и достойного всяческого доверия» племянника на должность сотрудника университетского издательства:

«Мистер Гиббс, насколько мне известно, со студенческой скамьи проявлял большой интерес к вопросам литературы и искусства, особенно к новейшим книжным публикациям, и поскольку он наделен сугубо художественной натурой, я убежден, что на него вполне можно положиться в вопросах, требующих суждения и вкуса».

Эта серьезная рекомендация не дала никаких результатов. Другие родственники также пытались найти ему какую-то должность, но тщетно.

Просматривая газетные объявления в надежде обнаружить предложение работы, Гиббс, по удачному стечению обстоятельств, наткнулся на обзор искусств, процветавших в то время, названное «серебряным веком», в Санкт-Петербурге. Там ставились пьесы, балетные спектакли, оперы, устраивались выставки — все то, что вызывало у Гиббса большой интерес. В обзоре он нашел множество привлекших его внимание объявлений о том, что требуются учителя английского, готовые работать в России. Именно такую работу он и искал: у него был талант к языкам, но он не знал русского. Жалованье было хорошим, до 150 фунтов стерлингов в год, не считая расходов на дорогу, жилье и стол. Не долго думая, Гиббс принял следующее важное решение — испытать судьбу в России.

Это было очередным ударом для обожавшей своего любимца семьи, которая ждала от него чего-то большего. Большинство его близких посчитали этот поступок легкомысленным, напрасной тратой талантов, хотя продолжали любить и поддерживать его. А один бывший наставник Гиббса из колледжа св. Иоанна брякнул: «Вы станете обыкновенной гувернанткой».

Разочарование самого Сида и его семейства, возможно, помешало им увидеть силу характера, позволившую Гиббсу принять самостоятельное решение. Потребовались мужество и решимость, чтобы, подобно первопроходцу, проникнуть на неизведанную территорию, вместо того чтобы прозябать, как еще один павший духом священник, который опасается, что поразившие его сомнения грозят, к тому же, и экономическими последствиями.

Несмотря на скептицизм близких, весной 1901 года Гиббс взял курс на романтическую