Да, да, отдадим, последнее отдадим, согласно закивали селяне головами, теснее прижимаясь к нему и протягивая руки, желая дотронуться.

Они привыкли к смерти, привыкли к ее постоянному дыханию за спиной, с обреченной покорностью принимая ее ледяную хватку. Да, в этих местах почти не бывало войн, но не хуже войн людей косили болезни и бедность. Бесконечные потуги прокормить семью ломали спины мужчинам и превращали их в немощных стариков, но на деле немногие селяне доживали до естественной старости, женщины умирали при родах, дети не успевали вырасти, умершим младенцам редко кто вел счет. «Лихаманка», лихорадка, вечная спутница болот, могла скосить деревню за считанные дни, а лучшим средством от хвори по-прежнему были заговоры местной знахарки и травы. Да, они привыкли к смерти как естественному ходу вещей, такому же непреложному, как движение солнца по небу, и все равно продолжали ужасаться бесчеловечности жестокого убийства. Как продолжали искать своих потерявшихся детей.

Они были так сильны в своей покорной слабости, так трогательно беззащитны, что тауматург вдруг почувствовал неловкость из-за своего равнодушия. Все это время он искал ответы на задачку, одним из условий которой были дети, обычные маленькие человечки, способные любить, бояться, ненавидеть. Но он не думал о них, как о детях, которых кто-то ждет и любит, как старался не воспринимать боли и страданий тех, кого убил оборотень. Такая отстраненность помогала магу сохранить ясный и трезвый ум, не замутненный эмоциями, как это случилось после смерти Кардашева. Но такая отстраненность делала его каким-то недочеловеком и впервые в жизни Оболонский пожалел, что не может разделить чужую боль.

Кольцо рук вокруг него сжималось все сильнее.

Надежда, с грустью думал Оболонский, глядя в засветившиеся глаза. Вот так, ничего не сделав, он уже подарил им надежду.

Константин молча кивнул, проскользнул сквозь кольцо рук, окружавших его, и вскочил в седло. Погоняя лошадь, он не оглянулся, но спиной чувствовал чужие взгляды, близкие к мольбе.

След отряда, ушедшего за оборотнем, затерялся где-то в лесу. Оболонскому пришлось потерять время, вглядываясь в оставленные на земле следы нескольких всадников, помогая себе не столько магией, сколько обычным зрением. Августовская сушь превратила немногие здесь дороги и тропинки в твердый камень, трава полегла, оттого поиски продвигались медленно. Наконец Константин услышал возбужденные голоса и поехал прямо через подлесок, пригнувшись к шее лошади от хлестких веток. Только поэтому он заметил то, что ускользнуло от внимания других. Он спешился, опустился на колени, рассмотрел торчащую из земли рукоять ножа и пятна крови вокруг, но трогать ничего не стал.

Когда он раздвинул кусты и вышел на небольшую полянку, на которой кружком стояли Порозов, Стефка, Подкова и Базил, его появление встретили почти с облегчением.

– Он умер, – со сдержанным удивлением сказал Алексей.

Под взглядом Оболонского кружок расступился. В центре на земле лежал обнаженный мужчина, свернувшийся калачиком – его поза кричала о беззащитности, о покорности, однако жалости он не вызывал. Голое тело все было облеплено клоками серо-бурой шерсти и отвратительной красноватой слизью, кровь, с трудом впитываемая высушенной землей, растекалась лужей, мухи надоедливой черной тучей кружили вокруг. Оболонский подошел ближе, опустился на корточки. На ничем не примечательном лице мертвого мужчины застыло удивление, но Константин про себя отметил лишь то, что щеки и подбородок выбриты, а под носом торчит белесая щетка усов с вислыми концами, ничем не отличаясь от любых других, принятых в здешних местах. Крепкие руки с большими мозолистыми ладонями намертво скрещены на груди, будто защищая некое сокровище. Оболонский потянул на себя мертвые руки…

– Убит. Часа четыре назад, – сухо констатировал маг, – Причем именно так, как и полагается убивать оборотней.

Нож, по рукоятку загнанный в грудь мертвеца, как две капли воды был похож на тот, что торчал в земле неподалеку.

– На самом деле, это не совсем обычно, – ворчал Стефка, уныло наблюдая, как Оболонский скрупулезно вымеряет расстояние от торчащего под кустом ножа, рисует на земле некие непонятные линии так, чтобы нож оказался ровно в центре. Видец попытался было «увидеть» хоть что-нибудь, что скрывалось за этим ножом, но потерпел поражение, – Куда лучше просто серебряная пуля. А это скорее местный обычай, не везде применяемый. Используются два одинаковых заговоренных ножа, причем одним ножом фиксируется звериная суть оборотня, чтобы не дать бестии измениться, а другим…

– Стефка, мы знаем, как это происходит, – насмешливо заметил Порозов, склоняясь над Оболонским, – Ты хочешь узнать, кто сунул этот нож сюда, маг?

Константин не ответил. Он прикидывал, какое пространство сможет удержать безо всяких усилий – силы понадобятся позже. В отличие от того, что он собирался сделать на ставе, его нынешние намерения были куда проще, зато зрелищнее. Здесь не нужно было строго ограничивать пространство, а потому в очищении земли от травы, хвои и павшей листвы не было никакой необходимости. Как раз наоборот. В заклятьи, которое он собирался использовать, следы на траве только приветствовались.

Итак, все готово. Проигнорировав любопытные взгляды своих спутников, жадно ожидающих демонстрации способностей тауматурга, Константин обратился только к Базилу:

– Смотри внимательно, возможно, ты сумеешь узнать кого-нибудь из местных, – лесник заинтригованно кивнул и сделал было шаг вперед, но маг резко остановил его у кромки фигуры, – Смотри, но не двигайся.

Смотрели все. Смотрели во все глаза. Смотрели неотрывно, ничего не видя и не замечая, в душе предвкушая поражение надменного человека, от холодного взгляда которого даже привычному Порозову порой хотелось поежиться. Может, потому, что вынужденные соратники казались ему существами низшего порядка, а может, за надменностью скрывается обычное бессилие?

Смотрели под четкие, но абсолютно непонятные слова, произносимые магом. Как по команде отпрянули, когда Оболонский резко сыпанул в центр фигуры голубоватым порошком. Первым заметил Стефка.

– Вижу, – восхищенно прошептал он, тыча пальцем в голубоватое марево, в порошок, не упавший, как ему и положено, на землю, но взвесью застывший в воздухе, удивительно похожем на подкрашенную синью воду высотой в полтора человеческого роста. Тогда заметили и остальные. На границе раскрашенного столба воздуха появилась туманная фигура, цветом чуть более интенсивным, чем фон. Фигура решительно двигалась задом наперед, пикантно присела, смешно вскочила и продолжила свой путь назад, скоро исчезнув из поля зрения.

Стефка хихикнул, а лесник обиженно протянул:

– Так то ж Вы, спадар колдун.

Оболонский ждал. Изображение получилось довольно четкое, различимое, но чем дальше по времени откручивается ход событий, тем более размытым оно будет становиться, поэтому пока успеху радоваться было рано.

Он использовал то, что в подобных случаях было нагляднее всего – эффект Доссена. Только так можно было заставить молекулы воздуха принять в регрессе то положение, которое они когда-то занимали. На практике это выглядело зрелищно, но давало слишком много воли воображению: пока специальным образом покрашенный воздух медленно перемещался, принимая в ускоренном времени те формы, которые он окружал недавно, можно было распознать контуры объектов – предметов, животных, людей – и определить их движения или перемещения. Однако без особой сноровки сделать это было непросто: контуры не всегда были резкими, иной раз цветом они просто сливались с фоном. И все-таки когда требовалось восстановить последовательность событий, эффект Доссена использовали довольно часто – в этом он был незаменим. Правда, с одной небольшой оговоркой: оригинальная формула эффекта была рассчитана для закрытого помещения, где молекулы воздуха не столь подвижны и не так подвержены внешнему воздействию, например, ветра, как здесь, в лесу. Поэтому и нужны были пространственные ограничения с помощью фигур на земле, а это снижало точность изображения.