тобой выворачиваю, а ты брезгуешь мной, брезгуешь, да? Разве ж я тебя тогда не спасал, разве ж не крутил им головы, а? Как же так, почему? Господи! Господи, Боже ж ты мой! Почему?

Как так получилось? А? Ответь мне, ты, Боже, которого нет и который есть. Ты! Ответь мне, я же знаю, ты же есть. Не можешь не быть – ты же ребят слышал, тех, кто кричали: “Боже, спаси и помилуй!” – там, под Оршей! Ты помнишь? Ты же видел всё это! Я уже не видел, а ты – видел, ты же всемогущий. Боже, так почему всё так идёт? А? А-а-а… и ты молчишь. Нечего тебе сказать? Нечего? Нечего! Или не хочешь? Знаю, не хочешь. Не хочешь. И что же мне делать, Боже правды моей? А? Как быть? Тасечка, солнышко, что же ты молчишь, что же ты идёшь передо мной в темноте этой, будь она неладна?! Тася, Тасечка, что же ты молчишь? Что же ты? Где же ты?»

2

Васю Добровского шатало и мутило. Он шёл домой. Да, шёл. Шёл, как мог. Он готов быть проклясть ту минуту, когда согласился на уговоры Валентина Стеценко, сменщика своего, зайти в каптёрку кирпичного завода, чтобы «так сказать, отдохнуть после смены да и уважить – в день рождения».

Было часа три ночи. Или утра. Нет. Ночи – вон какое небо звёздное. Но звёзды тусклые – луна светит, аж в глазах троится. Пляшет, зараза.

«Какой день? Так… Вчера было тридцатое. Или тридцать первое? Погоди. Получка? Нет – просто Валькин день рождения. Значит, сегодня ещё август. Зосечке завтра в школу. Завтра. Уже легче. Ч-ч-чёрт! Здоров этот Валька пить, бугай хренов. Жрёт водку, как кабан сечку».

Васька висел на заборе Пилиповича, на полпути домой. По ржавой проволоке жёсткой щетины протянулась какая-то липкая дрянь. Изо рта несло кислым перегаром, каждый вздох давался с трудом, каждый выдох раскручивал рулевую машинку в голове, отчего старенький забор начинал угрожающе скрипеть, трещать и ругаться. Вася неловко взмахнул руками и завалился назад, ударился задом о край кювета и покатился вниз, в пыльную траву, в темноту.

Так он лежал минуту, может, две. Глаза были полуприкрыты. Опять очнулся. Поднял руку, зацепился за доску забора, покрытую старой зеленью высохшей влаги. Попытался подтянуться – на одной руке, как всегда делал. Весёлое дело… Не получается. Никак. Только кусок доски в руке. Так, надо сосредоточиться. Он начал дышать ровно и глубоко, пытаясь выдышать, выкашлять дрянь, которая пропитала всё тело. Только голова закружилась сильнее, земля растворилась мягким тестом, горячим болотом стала баюкать и кружить – вправо, влево. Мягко так кружит, и забор всё время заваливается, всё время переворачивается через него. Где верх, где низ – непонятно.

Как же идти? Куда? Куда он шёл? Так. Шёл же. Вот. Домой он шёл. Домой. А надо – туда – домой идти? Как он туда придёт – такой? Хорош герой. Ох, хорош.

С настойчивостью майского жука, вылезающего на тонюсенькую веточку, он ворочался в пыльном кювете и на четвереньках поднимался наверх. Осторожно ставил ногу, потом колено, потом, взмахнув руками, пытался подняться, какую-то секунду оставался в таком неуклюжем полуприседе, пытаясь справиться с головокружением, но ватная земля колыхалась под ногами, и пустота сзади засасывала, притягивала его чёрными липкими щупальцами, и он валился навзничь, подбрасывая ноги, будто тряпичная кукла.

Опять несколько минут он лежал внизу. Синяя в клетку рубашка, щегольские светло-серые брюки давно стали бурыми от пыли, налипшей грязи и придорожного сора. Кряхтя и бормоча какие-то проклятия, он ухитрился сесть, привалившись к застонавшему забору. «Хорош».

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Вроде стало полегче. Он рискнул сделать глубокий вдох. Ошибка. Желудок не согласился и взвился обезумевшей змеёй, ударил в сердце, ударил в глотку. Он еле успел повернуть голову, и кисло-желчная струя толкнула в горло. Блевотина вперемешку с кусочками какого-то вечернего мяса, нитками капусты выхлестнулась на траву, и эхо его судорожного вскрика ударилось о землю и поскакало мячиком по улице. «Хорош. Красавец».

Действительно, стало полегче.

Так. Надо было соображать. Но не хотелось. Вернее, не моглось. Навалилась липкая усталость. В голову стучало молоточками. Он был мутно, мертвецки пьян и сопротивлялся своему состоянию только чувством стыда – ему надо было домой. Он видел перед собой карие глаза Таси, поблёскивающие и бесконечно безразличные. Безразличные настолько, что он боялся встретить эти глаза на самом деле. Но всё равно он должен, обязан был добраться домой.

Да, домой. Дом. У него был дом. Полдома напополам с матерью. Уже не переделанная кладовка, а настоящие полдома, три комнаты, большая печь, веранда, сарай, погреб. Всё это он пристроил за последние годы – своими руками брёвна складывал, стропила тесал, с братом двоюродным Петей кирпичи складывал, всё после работы на молокозаводе, всё старательно делал, так, как привык за всю жизнь делать. Ульяна поделилась землёй. Ей наконец-то дали приличный кусок земли. Реабилитация и всякое такое. Такое… Шестьдесят соток. Двадцать пять Ульяна отдала дочери, ещё двадцать пять – сыну, а десять оставила себе. Вот так… Живи. Рой землю. Сажай картошку, разводи поросят и кур. Живи.

А у него море стояло перед глазами. «Самое синее в мире, Чёрное море моё». Как же ему не хватало моря! Это невозможно передать, разве тогда не ради этого моря он себе приписал два года, разве не на этом море тонул, не с этим морем целовался, не в этом море крестился в веру морскую, не это ли море спасло его?! И сухопутчиком – вон, долой, к чертям! Так и не приспособился он к сухопутной жизни – да, старался, да, работал. Да, инспектировал, делал всё по правде, по чести. Доинспектировался… Быстро ж они его подставили… Лихо. Как ребёнок, попался на такую простую подставочку. Расслабился, командир разведки. Это не немцев крутить. Не после «своих» рёбра залечивать. Среди своих – мирных – похлеще всё оказалось. Обидно. Обидно, как обидно-то! И потом почти каждый день их видеть – спокойных, вежливых, снисходительно-обходительных. Гады… Какие же гады! И не подкопаешься, не подступишься, всё схвачено. Посмеялись над ним. Сволочи. Да плевать на всё!

Докажет он. Докажет, обязательно докажет, что сможет. Обязательно сможет, не из таких передряг выламывался, не такое проходил. Только верил ли он себе? Он и сам не знал. Потому что тяжелее всяких тяжестей, сложнее всяких сложностей – вот та тяжеленная сумма мелких гадостей, которые облепили его голову, заполнили каждый его день, – стыдом, унижением, привычкой, обстоятельствами,