получилось, жена моя золотая? Я ж люблю, люблю тебя, слышишь, солнышко? Кожу твою люблю, родиночку каждую – люблю. Пяточки твои маленькие – люблю, ноженьки твои загорелые – люблю, а там, там, выше, между ножек твоих – разве это не цветочек? Разве он не лучший в мире цветочек? А? А животик твой пухленький? Разве не любишь ты, когда я его целую? Разве нет? А груди твои – золотые, тяжёлые, такие большие, такие вкусные, такие вишни спеют на этом золоте – разве ты не видела, как любил я целовать их? Разве не стонала ты? Так чего ж ты стыдишься себя? Почему меня стыдишься? Почему же всё так получилось? Почему ты стала такой – такой усталой? Тебе тяжело со мной? Да, я знаю. Знаю. Невозможно со мной. Я дурной, косой, кривой, я выпил. Да, опять выпил. Выпил и много раз пил, Тасечка. Тасечка, солнце мое, кому, кому ещё я могу сказать, что мне страшно? Вот тут – тут! – ты же знаешь, тут пуля сидит. Пулю тогда поймал – и не было страшно. Потому что знал – не страшно, там враги, только бей быстрее. Почему же так? Что всё, что знал, всё, что умел, что делал всё правильно, и – на хуй! На хуй! На чей же хер, Тасечка? Сколько ребят пошли на хер! Ни-ко-му не нужны! У нас пол-экипажа в Азию уехало – рабочими уехали. Мне ребята писали. Слышишь, Таська? Офицеры, морские офицеры – рабочими. На химзавод – рабочими! Как так можно? Они же – офицеры, им матросов учить, только же переучились сами, там, в Феодосии, только экзамены посдавали, учились же, как черти, – ведь “вероятный противник не спит, разворачивает свои военно-морские силы вблизи стратегических рубежей нашего социалистического Отечества”. И что? На хер! На хер всех. Как так? Флот – на хер! Войско – на хер! Для чего? Чтобы эти Мироновичи и Зиновьевичи своих баб на складе ебли? Для этого? Скажи, учительница, ответь! Как же так – “полмира пляшет, полмира – плачет”? Да сколько же можно, скажи? Что делать? Знаю, знаю, что ты мне ответишь, знаю. “Работать”. Работать, работать, опять работать, всегда работать! Когда мы с тобой последний раз танцевали, а, Тася? Ответь, ответь мне, золото моё, ответь. Когда? Помнишь, как Сергея женили? В феврале 49-го, помнишь? Помнишь, какое пальто на тебе было, то, американское? Как прямо на улице, на снегу, в грязи, плясали, как пели? Ты же лучше всех плясала, лучше всех пела, солнышко моё, пташенька моя? С Петькой как танцевала? А? Разве ты не радовалась тогда? Разве не смеялась, разве не шептала мне, какая ты счастливая? Скажи, как же так? Почему – тогда, в сапогах, в феврале, в грязи – тогда ты так танцевала, аж люди немели, ты была счастливая, а сейчас, когда и одежда красивая, и из Липовки ты ушла, здесь, смотри, оглянись – вокруг тебя твой дом, у тебя дочка красавица, муж есть, я же есть у тебя, правда? Правда? Ну, ты же знаешь, что правда, так почему же ты сейчас не видишь этого? Почему? Почему так получилось, Тасечка? Почему тогда – на той свадьбе – ты говорила мне, что ты самая счастливая? Почему? Ведь и дома не было, и голодные были, и я не знал, возьмут ли меня назад в экипаж, только сняли тебе из паспорта ту буковку “О”. Помнишь, ты же помнишь ту “буковку”? Помнишь, как приходили? Как говорили? Как бумаги ты писала, писала – почему “сотрудничала с немцами”? Как ты объясняла, что людей лечила с Грушевским, помнишь? Как не верили тебе, как Грушевский писал, помнишь? Так почему же тогда ты была счастлива, а сейчас, сейчас, когда мы знаем, что и как делать, знаем, как жить, – почему сейчас меня нет в твоей жизни? Почему, учительница? В какой такой книге написано это – как быть несчастливым? Как, какой это злой, нечестный человек пишет такое? Ответь мне? Да-да, знаю я, всё знаю. Да, устали. Устали. Боже мой, как мы с тобой устали… Как устали. Я прихожу с кирпичного завода, у меня ноги трясутся, у меня руки болят, ты приходишь, ты допоздна сидишь, у тебя глаза болят, от крика школьного уши закладывает, а надо всё делать, всё опять делать – и дом штукатурить, и на огороде – и опять, и снова, день за днём, опять и опять. Я грузил эти кирпичи, грузил день за днём, месяц за месяцем, весной грузил и летом. А знаешь, какие они, эти кирпичи? Помнишь, мама твоя говорила, что человек из праха создан? Ты знаешь, сколько я перегрузил этих человеков? Ты даже себе не представляешь, какие у кирпичей разные голоса. Добавит Валька Стеценко чуть больше песка – так глухие они, а сделает всё по делу – звенят. А перекалят их – так синие внутри, серые, как ал-каши последние, становятся. И жгут они, если из печи вынимать, – жгут страшно, пыхают огнём. Сколько же этой глины я перевидел, сколько мечтал – вот эти будут мои, и эти, и те – сделаем дом, сделаем сарай, погреб, сделаем, чтобы было как жить, чтобы можно было жить. Да разве вина моя, что сделали мы дом деревянный? Что же – надо было и тем зады лизать? Ну не могу я! Не могу, слышишь?! Не могу, не могу, не могу я, не приучен, не выучен, не лизал я эти зады никогда, слышишь?! Так почему же ты смотришь на меня так? Так – смотришь? Что же, никудышний у тебя муж? Разве за это ты меня любила, за это меня обнимала, ради этого меня ждала? Ждала ведь? Ждала, я знаю, знаю, что ждала. И я ждал. А сейчас – ты ждала бы меня? Ну, нет. Нет-нет, молчи. Лучше молчи. И знать не хочу. Знаю я, что ты скажешь. Не пропил я себя. И совесть не пропил. И мать моя тут ни при чём. Что не любит она тебя – то я знаю. Даже хуже. Ненавидит она тебя. Я не знаю почему. Не знаю. Молчит она. Не могу я между вами, бабами, разорваться. Да, не баба ты. Не баба. И она – тоже не баба. Она как могла, так и жила. И ты. Что? Что?! Да как ты можешь? Что же ты молчишь всё, что ты мне душу вынимаешь глазищами своими, молчанкой своей?! Я же душу перед