и голосил, оркестр расцвечивал и заполнял джазовыми синкопами тесную комнатку:

«Too many tears, Each night I go to bed, I lay awake and shed. Too many tears your memory is bringing me. Too many tears…»

Алёшка закрутил головой. Сзади, на чурбаке, служившем стулом или столом, сидел Яктык, ой, нет, конечно, сидел Винс (почему Винс?!) и прищёлкивал пальцами в ритм.

Его ноги приплясывали в такт, и отблески сверкали на лаке ботинок.

– Это Лондон, Эл. Это – Лондон. Оркестр Амброзы. Тридцать второй год.

Джордж отошёл в сторонку, и Алёшка увидел, как на диске гудящего и поющего ящика кружится чёрная пластинка со странной красной этикеткой.

– Можно?

– Посмотреть? Конечно, можно. Это теперь и твой секрет. Смотри.

Алёшка подошёл к ящику. Коснулся пальцами гладких клавиш. Он разбирал чужие буквы, которые подсмотрел когда-то в учебниках братьев: «T-E-L-EF-U-N-K-E-N».

– Витя!

– Винс, Эл. Здесь я – Винс.

– А почему Винс?!

– Потому что Виктор. «Ви» – Виктор, «Ви» – Винс. Мы так придумали. Ага. Закрой рот – муха залетит.

Алёшка закрыл рот, аж зубы щёлкнули.

– А Джордж?

– Потому что Георгий, Жора. Джордж – это Георгий. Но по-английски.

– А «теле», «телифункен»?

– Это немецкая машина.

– Немецкая?!

– Не ори. Немецкая. Считай, это наш военный трофей.

– Ой.

– Вот тебе и «ой».

– Винс, давай ему покажем фокус?

– Ха! Давай, – Винс поднялся. – Эл, иди сюда. Иди-иди, не бойся. Садись. Да не дрожи ты так – дом развалишь! Говори сюда.

Алёшка увидел перед собой какую-то круглую коробочку с проводами.

– Что говорить?!

– Да что хочешь. – Джордж возился возле второй машины. – Ну, Эл, будешь говорить сейчас. Когда я скажу.

– Да что говорить? Что?!

– Да что угодно, хоть песенку какую спой.

– Ты что?!

– Так. Хватит болтать. Говори или пой.

И неожиданно для себя Алёшка открыл рот и запел «У ко-о-ошки четы-ы-ре но-о-ги, а сза-а-ди у не-ей дли-н-ный хво-о-ост». Он этот фильм любил. Летом ходили в кино, вот и запомнил песню, которую пели беспризорники.

– Ох ты ж! Да твою ж мать! Ну и репертуар у твоего братца, Винс!

Яктык вытирал слёзы, зажимая рот, чтобы не ржать во весь голос. Наконец он махнул рукой, Джордж щёлкнул клавишей – второй ящик перестал шипеть.

– Смотри, Эл.

Алёшка глянул и обмяк. Джордж с превеликим удовольствием протягивал ему кругляш, на котором просвечивали… человеческие кости.

– Мама… Что это? Что это?! Забери это от меня, Жорочка, пожалуйста!

– Ну, чего испугался? Пластинки? Мы ж только что твою пластинку сделали.

– Мою? Мою пластинку?! Как это?

– Смотри. Да не бойся ты!

Джордж снял чёрную пластинку с «Амброзой» и поставил кругляш на её место. Щёлкнул клавишей. Кости закружились. И Джордж поставил иголку «Телефункена» на кругляш плёнки с костями. Ящик зашипел, потом как запищал: «У ко-о-шки четыли-и-ина ги-и-и асза-а-а ди-и-у-не-е-ей длинны-й хво-о-ост! Охтыж! Но-о-о тро-о-о! Ну и репер-Гать йи-йо-о-о Туар у тво-Не-е-е ма-а-а Го братц Ги-и-и! За йи-йо-о ма-а-алый ро-о-ост!»

– Вот это да! Ой, она что, всё услышала?

– Именно. Всё. Мы всё можем сделать.

– А откуда это всё?!

– Эл, да ты утомил вопросами. Нашли мы. Здесь, в подвале. В ящиках, под опилками. Две эти машинки. Это финны оставили. А на ящиках было написано «Туово Пелтоннен».

– А что такое «Туово Пел… Пелтон…»?

– Имя финское – «Туово». И фамилия – «Пелтоннен».

– А кто он?

– Я знаю? Что ты сыпешь вопросами, как горохом? Хозяин, наверное. Он этот подвал классно спрятал. Даже отец не нашёл. Никто не нашёл. Мы сами случайно нашли. И ещё ящик довоенных пластинок.

– Так это клад? Настоящий клад?!

– Угу. Ладно, ты пока садись в сторонке, если хочешь, а я схожу наверх, закрою дверь.

– Эй, Винс!

– Что, Джордж? – Винс задержался на верхней ступеньке, видны были только туфли и странные оранжевые носки.

– Винс, проверь провод.

– Хорошо, гляну.

Жорка подошёл к другой полке, где стопкой лежали переложенные белой бумагой круглые куски плёнки, взял самую верхнюю, вернулся и поставил на машину. Опять включил, диск закрутился.

– Жора…

– Джордж, будьте любезны запомнить, сэр. Джордж. Просто – Джордж.

– Хорошо. Джордж, а почему кости?

– Ха! Да потому что плёнка классная. Так в Ленинграде делают, ну, и мы делаем. А «кости» – их, вон, Винс целую коробку из больнички приволок. Их там полным-полно. Бери не хочу, – Джордж поднял голову, сверху послышался стук запираемой двери и лёгкие шаги Винса. – Сейчас-сейчас, сейчас мы Винсу сделаем настоящий шухер!

Джордж опустил иглу. Немножко шуршащей тишины – и вдруг ящик захрустел «свиньёй»: «This is London again! Well, boys… (хруст) Rhythm and Blues… (свист) Be ready…». Потом волна завизжала, захрипела, вернулась, и сквозь эту свиристящую волну забренчало удивительно раздолбанно-припадочное пианино и какой-то голос рявкнул:

«You heard of those dirty jalopies, you heard of the noise they make, let me reintroduce my new Rocket 88, yeah she's straight, just won’t wait, everybody likes my Rocket 88!..»

И Алёшка «поплыл» – ноги сами задёргались. А Джордж как-то чуть присел, да как пошёл выкручивать коленца, ноги под ним заходили ходуном, будто щупальца подвыпившего осьминога, привставшего на цыпочки. Алёшка не смог усидеть – он вскочил и запрыгал на месте, уже его рот раскрылся, чтобы завопить во весь голос, но он вспомнил, где находится, закрыл ладошкой рот, так и прыгал и крутился на месте, зажимая рот, вращая глазами.

– Вот это класс, старик! – Винс сидел на ступеньке лестницы, его нога отбивала такт. – Ты где такое откопал? Что за волна? Слышно неплохо… Но, слушай, какой барабан, мам-м-ма моя ро́дная. Да Ник это с руками оторвёт!

А Жорка, послушный любимчик учительниц, сын главного милиционера Зареченска, сворачивался в узел и танцевал (да как танцевал!) со своим отражением в куске большого зеркала на стене, потом вытянул руку, будто цеплялся за кого-то, и пошёл влево – носок к каблуку, каблук к носку, потом – вправо – в вихляющем, на грани равновесия полуприседе.

– От дает! Учись, Эл! – Винс бил такт ладошами. – Он в Ленинграде у такой девочки учится! У неё отец какой-то важный, такая красотка, буги режет только так, но наш Джордж – парень что надо!

«Чш-ш-ш-ш» – пластинка доиграла. Песня закончилась. Алёшка ещё несколько раз неуклюже подпрыгнул и встал. Он оглянулся. Жорка положил «костяную» пластинку в конверт, сложенный из куска тонких обоев. На его висках выступили капельки пота. В комнатке стало душно.

– Ну что, Винс? Как?

– Годится. Давай. Как назовём?

– Чёрт его знает. Я сколько ни слушал, только «Рокит ЭтиЭйт» услышал.

– Да не… Не «ЭтиЭйт», а «Эйти Эйт» – «восемьдесят восемь» по-нашему.

– А что такое «рокит»?