Застолье зашумело с удвоенной силой. Людка Ройзман подливала Васе, посматривая на задумчивую свою подружку, бросавшую взгляды на руки Добровского. Потом были танцы, перекуры, опять танцы, разговоры, стол уже был замусорен, что-то говорилось, что-то пелось. Вася почувствовал себя очень пьяным. Он встал, пошатываясь, посмотрел на часы. «Час ночи. Ого!»

Он вышел за дверь, ударившись в косяк. Прислонился к стене покачивавшегося коридорчика, освещённого тусклой дежурной лампочкой. Коридор раскачивался вправо и влево. «Штормит. И меня штормит». Выйдя на крыльцо, он грузно сел на скрипнувшие перила, зашарил по карманам в поисках пачки «Казбека» и спичек. Шаловливый ветер задувал чуть отсыревшие спички. Он зашёл за угол, где луна высвечивала каждую травинку возле широкой – видимо, из парка доставленной – скамьи. Сел. Всё-таки закурил. Голова плыла кругом. Видно, дурная самогонка. Да и толком не ел ничего. Вот и разобрало его. По косточкам.

Скрипнула кирпичная крошка под чьими-то ногами. Что ему тогда в дурную его голову взбрело? Толком ничего не соображая, на рефлексе выживания, он тенью наклонился вправо, одновременно отмахнувшись левой рукой. Как в мешок попал. Тень полетела на землю.

– Ой, мамочки! – застонала женщина.

– Кто здесь?

За лавкой поднималась Светлана. Держалась за разбитую губу.

– Господи! Светлана? Свет… Свет-лана Серг… Сергевна, я н-не х-хотел. Что же вы так? Господи, да как же так?!

Он вскочил, шатаясь, перегнулся через спинку лавки, схватил Жукову под мышку и, не замечая её веса, поднял, как пушинку, перенёс через спинку скамьи. Луна вылепила каждую черточку её бледного лица, по губе зачернела тоненькая струйка. Она подняла глаза.

– Зверь.

– Я. Я…

– Молчи… Молчи.

И не успел он отшатнуться, как она обняла его за шею, прижалась к нему всем своим жаром, поцеловала разбитым ртом. Вася дёрнулся было, но солёный вкус крови на губах неожиданно выключил способность соображать. Запах её разгорячённого тела, мягкость губ, скользнувших по щеке, какие-то очень хорошие духи. Жукова обнимала его сильно, неожиданно даже для самой себя, и всё сильнее впивалась в губы, словно выпить хотела его дыхание. Их зубы легонечко стукнулись. И зашумело в их головах – ничего не видели, ничего не слышали. Добровский под её тяжестью плюхнулся на скамью, женщина буквально повисла на нём, села сверху, сжимая его ноги горячими бёдрами, не отпуская губ. Мысль, что этот чужак вынужден был пить её кровь, выбила всё стеснение, все мысли, закружила голову, заставила всё её тело налиться такой молодостью, что она сама себе удивлялась и продолжала кусать его губы. «Будь что будет!»

Тёплый ветер зашелестел в вершинах высоких тополей, словно перебрал пригоршню медяков. Женщина кусала губы мужчины.

– Зверь… Большой зверь… Большой зверь… – шептала она, невольно покачивая бёдрами; она тёрлась об него, сходя с ума, сводя с ума, чувствуя через тонкую ткань брюк, как прямо под ней растёт его желание. «Сейчас!»

– Свет… – вырвал губы обречённый Васька. – Светлана, что ты?

– Не пущу… Нет, буду тебя целовать, буду любить тебя, я же ждала тебя. Как долго я тебя ждала… Всю жизнь ждала. Ждала – тебя. Зверь. Сильный ты, сильный ты мой мужчина. Мой, только мой, – шепнула она, прижалась щекой к груди, вдохнула запах его тела, поражаясь мягкости своего голоса, силе тонких рук, неожиданной смелости, пьяной колдовской наглости, разгоравшейся в ней, танцу ступней, грохоту сердца.

И тот горячечный шёпот и неожиданные ласки чужой женщины, так явно, так страстно и властно захотевшей его, мягкость её живота, тёплая упругость грудей, лёгкость пальцев, так неуловимо щекотавших волосы на его груди – когда она успела рубашку расстегнуть?! – всё, что происходило с ним, было таким восхитительным, так напоминало все его детские мечты, которые, конечно же, были и есть у любого мальчика, понявшего, чем он отличается от девочки, жар её тела был настолько желанен, настолько силён, эхо её нежного и такого ошибочного «только мой» так обожгли его, что он до боли сжал её запястья, оторвал от себя, почти отшвырнул.

– Нет.

– Как? К-как?!

– Из… Изви… Извин… Да пусти ты! – оторвал он её растерянные, всё ещё жадные губы. – Я п-п-пойду. Простите.

Светлана, поджав под себя ноги, как испуганный ребёнок, протянула к нему руки, в дрожащем и пульсировавшем лунном свете её лицо распадалось на клочья, словно разрезанное тупыми ножницами. Она тихонько замотала головой, стараясь заглушить свист, рёв, грохот крови, ударившей в голову, разрывавшей мозг стыдом и страхом.

– Прости меня, Света. Я не могу, – пробормотал Добровский, развернулся и пошёл к калитке, стараясь потвёрже держаться на ногах, но всё больше обмякая от жалости к себе, жалости к Светке, жалости к Тасе, к своей такой дурацкой, блядско-праведной жизни.

Он долго шарил возле калитки, пытаясь найти щеколду, которая рыбкой выскальзывала из потных пальцев. Наконец он сообразил, что калитка открывалась наружу, ударил плечом. Раздался металлический лязг, словно с рыцаря упали ненужные латы. И вдоль улицы, сильно шатаясь и спотыкаясь, неловко поплелась его пьяная душа.

Светлана Сергеевна Жукова, миловидная женщина тридцати пяти лет, сидела на лавке возле каптёрки кирпичного завода посёлка Топоров в первую ночь осени 1959 года, не понимала, что она там делает, зачем она вообще живёт на белом свете, что происходит и почему, осторожно слизывала кровь с распухших губ и оглушённо чувствовала, как рядом с ней на скамейку в первый раз присела её старость.

4

«Разве Зине Портновой было легко? Разве не боялась она – есть отравленный суп? Стрелять в гестаповца? Нет – наоборот, сильной она была и смелой. И совершенно было всё равно, что ей было всего семнадцать. Ведь какой она смелой была – когда повели мучить и расстреливать, крикнула Зина в лицо мучителям: «Да здравствует наша победа!» И ведь как испугались подлые немцы, как навели на неё свои пулеметы и расстреливали. И расстреляли, но всё равно боялись смелую девочку».

Ну и что? Ведь и Зосе только что, месяц назад, исполнилось уже целых четырнадцать лет. Зося уже год как вступила в комсомол. Да-да, она – настоящая комсомолка, её приняли на год раньше – за её «организаторские способности в делах пионерской организации, отличные успехи в учёбе, спорте и культурной жизни школы». Только её и Игоря Кучинского приняли на год раньше всех. Не зря же она была первой в пионерии, даже фотографию дома повесили мама с папой, где Зося на фоне знамени пионерской организации стояла – такая взрослая, серьёзная, смелая и, конечно же, отважная – как её Васька, когда фашистов бил, отважная,