ему мужики, что инженер приказал, что так накопят они на дворе бо́льшую партию для топоровского колхоза «Красный ударник». Инженер Жуков уже стоял неподалёку и смотрел сквозь размахивавшего руками бригадира. Виктор Георгиевич, на этот раз в чёрном костюме, подошёл к бригаде и, не глядя на Добровского, повторил приказание. А потом сзади ударило – крановщик Терещенко слишком разогнал кран, совсем чуть-чуть промахнулся да и ударил тяжеленной клетью в край штабеля. Закачался штабель, хрупнули нижние поддоны, не выдержали такого веса, да и пошёл кирпич валиться. Да валиться прямо на инженера, который даже и не понял, что случилось. И пока все бежали врассыпную, прыгнул Васька кошкой, ударил кулаками в грудь инженера, того отшвырнуло, как тряпку, а вот бригадир не успел – нога шаркнула по кирпичной крошке, не смог прыгнуть опять – и кирпич завалился оранжевым громом прямо на Васькины ноги.

И когда пришёл в себя, он уже не чувствовал боли – так сильно больно было. Только руки сами выскребали ямки в земле. Его мужики, как заведённые, разбрасывали кирпичи в стороны, безумный лётчик громко рычал и бился, словно в падучей, инженер сидел на битом кирпиче, вытирал кровь с поцарапанной щеки и какой-то был из себя весь потерянный.

И вбежала в заводской двор Тася, разорвала криком кольцо столпившихся людей, увидела, как её Ваську откапывают, подломились непослушные, ватные ноги, упала Тасечка на колени да и спросила у неба: «Боже! Боже ж ты мой! За что ты меня услышал?!»

Подползла Тася к Васе, взяла его окровавленные пальцы в свои ладони и что-то ему шептала. Никто слов тех не слышал – не до того было. А вот Вася услышал, поднял голову, посмотрел на жену свою, сжал ей руки и потерял сознание.

Улыбаясь.

Глава 6

Жидёныши

1

В Зареченске почти не осталось участников тех странных событий, которые в апреле 1959 года столь заботили семиклассников школы № 1, их родителей, работников райотдела милиции, двух инструкторов райкома ВЛКСМ, одного очень ответственного товарища из райкома партии и двух по-своему не менее ответственных воров Зареченска и его окрестностей.

Почти все разъехались по городам и посёлкам Большой страны; те же, кто остался, постарались забыть – людям свойственно забывать боль или непонятное. Хотя… Хотя, если расспросить стариков о «жидёнышах» или об оркестре Фила Силвера, то, возможно, и вспомнят что-то неуловимое, полувековой давности, далеко ушедшее, вспомнят с болью, сожалением или с глухим удивлением либо улыбнутся лукаво, подмигнут да и промолчат.

Нечего лишнее болтать всяким досужим любопытным чужакам.

Ведь каждому своя судьба достаётся. И дальше жизнь катится довольно просто.

Знакомый нам Яктык, он же Витька Трошин, которого в Зареченске часто путали и называли Филипповым, оканчивал в том году морское училище. В Зареченск он наведывался нечасто; лишь в редкие воскресенья, оторвавшись от бесконечных книг, успевал за утро добраться до городка своей юности, мигом проведать дядьку да братьев своих, а вечером вернуться в общагу, осторожно касаясь губ, до крови покусанных Лидой Тимофеевой, продавщицей универмага, которую зареченская шпана завистливо считала гордячкой и недотрогой. Но красивая Лида справедливо полагала, что жизнь идёт быстро, муж мужем, а Винс – он такой один, поэтому нисколечко не жалела о том, что верное своё сердце да и горячее тело щедро дарила красавчику-курсанту, который мог за несколько минут преобразиться – собрать с пола свою аккуратную, но неброскую одежду, повесить её в шкаф в подсобке универмага, достать кожанку, узкие брюки, австрийские штиблеты, изобразить на голове ураган и за неполных пять часов накуролесить в Зареченске так, что память о его приезде обрастала совершенно уже невероятными подробностями и небылицами.

Коля Филиппов, уже десятиклассник, надежда педагогического коллектива зареченской школы, вырос полной противоположностью Яктыку. Тоже блондин, с правильными чертами лица, чуть полноватый, что лишь говорило о хорошем питании, воспитанный, аккуратно одетый, Николенька и разговаривал очень правильно, округло; его сочинения регулярно отсылали в район и даже в область, а уместные, очень по делу выступления на комсомольских собраниях были такими образцовыми, что на родительских собраниях Анатолий Филиппов хоть и слушал восторги учителей, но после тех собраний больше молчал и пристальней вглядывался в лицо старшего сына.

Алёшка, он же – Эл, самый младший из Филипповых, которого Яктык однажды посвятил в свои музыкальные «дела», успел совершенно отбиться от рук. В полном соответствии с филипповской породой, Эл тоже вытянулся, но был тощ и зво́нок. Свои извечные простуды он перерос, хотя, скорее всего, Алёшку вылечила его единственная любовь – Сувалда. На реке Алёшка пропадал сутками. Он мог сразу после уроков уплыть на рыбалку на весь день, куда-нибудь далеко, умахать вёслами километров за десять-двадцать. Александра постоянно рвалась выпороть сына за такие дела (да сколько же можно издеваться над материнским сердцем!), но Толя Филиппов защищал Алёшку, тайком подкидывал младшенькому денежку на снасти либо сам норовил улучить момент и удрать вместе с сыном, потому что и сам любил рыбачить до дрожи в руках.

Кого я забыл? А, конечно, ещё Жору Трошина, младшего брата Яктыка. Только Жора стал называться Джорджем вместо Жорки Садыкова, верного Яктыкового друга, славного парня и угарного танцора. «Стал вместо»… Странные слова, да? Мне и самому они странные. Жизнь – она такая, многослойная, что ли…

Разве не странно было влюблённому Жорке Садыкову, когда из него выбрызгивала горячая, липкая кровь под ударами «финок»? Разве не странно-легко, волнительно, упоительно-страшно было Штырю вспарывать своего наконец-то попавшегося обидчика?

«Есть закурить, старик? – глаза в глаза». – «Ну, привет, старичок». – «Какая встреча. Где же твоя шпага, гнида?»

И удивление, расплескавшееся в Жоркиных глазах, когда Синий, опытный урка, ударил сзади, в спину, под лопатку слева. Джордж даже на цыпочки встал, когда острие «финки» укусило под сердце. А Штырь ударил в живот. Да так сладко Штырю стало, что член налился, будто баба лизнула. Оказывается, убивать – «слаще, чем целку выебать». И перебрасывали они Жорку с «финки» на «финку», а тот балансировал на цыпочках с каждым ударом, словно танцевал, – лишь бесконечное удивление в глазах: «Ма! Ма! Ма…» – покачивался, слёзы опаздывали, уже не успевали брызгать, жалко так, больно же! А потом боль отступила, мир погас, тело, уже без Жоркиной души, станцевало последнюю синкопу и свалилось к ногам разгорячённых урок, изумлённых своему кайфу.

Рустем Садыков тяжко горевал, поседел на похоронах. «Как лунь», – шептались вездесущие соседушки. Не пил, ничего не говорил, просто замолчал. «Да», «Нет», «Так точно». «Понял». Коллеги майора, почуяв недоброе, вроде и пытались предупредить