чубы, мечтали о кепочках-лондонках и возможности попасть на взрослую танцплощадку в парке у Лысой горы, все настоящие индейцы от десяти до пятнадцати лет в одну весну проредили заросли городской сирени так, как не смогла бы ни одна команда профессиональных озеленителей. В пределах города не осталось ни одного более-менее прямого побега длиннее полуметра. По Зареченску были разосланы строжайшие телефонограммы, проведены летучки в рабочих коллективах, отцам были сделаны внушения, сыновья были тщательно выпороты, но, хотя задницы горели, всё равно – холщовые колчаны были набиты заготовками для стрел и глаза блестели.

Родительская коса нашла на индейский камень.

Но как бы ни старались городские индейцы, всё равно таких стрел и, самое главное, такого лука, как у Алёшки Филиппова, не было ни у кого. Прямые стрелы с чёрно-белыми перьями из крыла ладожской чайки и можжевеловый лук – это был невероятный атас.

Можжевеловый лук… Это было великое искусство и удача. Как-то раз, под великую выпивку, рассказал Толя Филиппов младшенькому своему о том, что настоящие луки можно – и нужно – делать из можжевеловых корневищ. Сказал и забыл – мало ли говорится просто так, между делом? Но надо было видеть загоревшиеся глаза Алёшки – везде он отставал, везде был маленьким – Яктык уже был почти моряком и взаправдашним шпионом, а бипопалулу танцевал так, что выли от восторга даже блатные, не говоря уж о пищавших девочках, Колька был первый по учебе, Новый Жорка-Джордж учился радиоделу, как и покойный его ангел-хранитель, а что оставалось Алёшке?

…Купер, Кервуд, Майн Рид, Конан Дойль, весь Жюль Верн – все были перечитаны многократно. Сколько раз, зачитавшись, пропускал он поклёвку крупного леща или плотвы, да так, что кончик удилища уходил в воду, сколько раз ругала его библиотекарша за то, что книжки пахли рыбой! Но всё равно, ворча и делано-недобрительно поблёскивая стеклышками ленинградского пенсне, добрая Зинаида Захаровна выдавала худому белобрысому парнишке всё новые и новые книжки, верно распознав в нём неискоренимый и такой сродственный дух искателя приключений. Когда Алёшка подводил отцовскую «сигарку» к очередному острову, затерявшемуся среди плёсов и проток Сувалды, разве не был он Колумбом и Магелланом? Разве не шли рядом с ним Зверобой и Чингачгук, разве не курил рядом трубочку рысьеглазый Дэрсу Узала?

Только два школьных предмета – физику и географию – Алёшка не прогуливал ради своей любимой рыбалки. Ну, ещё английский, на который ему ходить приказал Винс: «Эл, английский нужен. Сам понимаешь почему. Ну не могу я расколоться-разорваться, а тебе надо. Мне и немецкого хватит».

Толстая географичка Ангелина Фридриховна Штольц по прозвищу Тётя Глобус не могла нарадоваться Алёшкиным путешествиям по картам. Что там притоки Волги или камчатские вулканы! Алёшкина указка свободно летала по островам Микронезии и Полинезии, рассекала воды течения Кюрасао, ныряла вслед за Пиккаром в глубины Марианской впадины, поднималась на вершины Эвереста и Килиманджаро, продиралась сквозь джунгли Амазонки, проходила путями Веспуччи и Пизарро, Васко да Гамы и фрегата «Паллада». Тёте Глобусу было приятно, «как мёдом по губам помазали».

Физика тоже завладела Алёшкиной душой, сразу и навсегда. Да и как не влюбиться было в науку наук, если столько звёзд раскрывалось перед его глазами длинными ночами, которые он сумерничал с отцом на дальних островах, на ночной рыбалке? Когда распахивался весь небосвод, словно засасывал, да так страшно становилось, когда всё менялось местами, будто небо – это пропасть, а земля лишь потолок, к которому человек прилип мухой, и казалось, если отпустить лапки притяжения, то можно упасть – туда, в звёздную пыль – и лететь, лететь, лететь…

Лодка рассекала воду и не тонула, уключины нагревались, молнии отсекали свет от тьмы – всё вокруг жило, бурлило, кричало, шевелилось, таилось, падало, звенело, сверкало и шепталось – только прислушайся, только вглядись. Первый лед на Сувалде цокал и звенел под удачно пущенным голышом, а поздней весной распадался шестигранными столбиками (почему?), немецкие трассеры вылетали из костра и уходили пологой дугой, повинуясь могучему зову тяготения, пружина в настенных часах отмеряла время, сжимаясь и снова разворачиваясь, здоровенная лупа, которую Первый Джордж откуда-то приволок и подарил на десятилетие, – как она собирала солнце и прожигала деревяшки? Даже руку до волдыря обожгла. Любопытство сжигало Алёшку, поэтому в учебник Пёрышкина он влюбился и всё время пытался забежать вперёд, ковырялся в задачках и непрестанно почемучил физичку – Анну Сергеевну Золотову.

И Золотова вдвоём с пыхтящей, как одышливый вулкан, Ангелиной защищали своего любимчика на педсоветах, где остальные педагогические дамы требовали Алёшкиной крови не хуже пунктуальных жрецов майя.

Так что с учёбой у него было не всё здорово. Физику он решал всем, контурные карты рисовал великолепно (ещё исторические карты делал здорово – на кальке, как положено, цветными карандашами и даже тушью, – но это совсем отдельная история). А вот со всем остальным… Ну, умел он танцевать, у Винса да у Первого Джорджа научился, да только где ж так станцуешь, да и с кем?

Неужели с девочкой?

Не раз, когда уходил он на вёслах за Третий плёс, в дальние протоки, грезилась ему какая-то девочка, непонятная, неопределённая, словно неуловимое облачко, – не Надька-соседка, не глазастая Зинка Зотова из параллельного «Б» класса, а Девочка. Словно тень, будто солнечный зайчик, мелькала она перед глазами, да так, что в душе захватывало…

Вряд ли он мог сам понять, что это Сувалда-колдунья завладевала его душой и зачаровывала, вдыхала в него любовь свою. Река ведь тоже умеет любить и беречь. Бережёт же она стародавние песни, сплетённые из хруста льда, шёпота ветра в камышах, мерного плеска волн, журчания водоворотов над подводными валунами и рёва перекатов.

Так почему же не беречь ей маленького мальчика на чёрной лодке?

И скользила лодка по широким плёсам, между тесно стоявшими островами, под нависшими ветвями сосен, смыкавшимися зелёным сводом над узкими, быстрыми протоками. Осинки помахивали ему тяжёлыми ладошками шуршащих листьев, берёзы наклоняли верхушки, рассматривая человечка, высокие, почти чёрные ели, надевшие прихотливую изумрудную бахрому новой хвои, лишь прислушивались к его разгорячённому дыханию. А незаметно подраставший мальчик, уже привычно не замечая высохших мозолей на ладонях, беззвучно, как отец научил, опускал весла в прозрачные воды огромной реки, и Сувалда журчала старинные тихие песни под носом лодки да мурлыкала в водоворотиках под кормой. А когда северная заря проливала золото и серебро на сиреневую ткань закатного неба, отпускал он вёсла, не в силах удержаться от приступа ошеломительного восторга, и растворялся в гулкой, звенящей, поющей тишине, пока лодка скользила в своём зеркальном отражении…

Лодку