не сообразил – Винс резко повернулся, выцелил гулявшую на дальнем соседском огороде здоровенную чёрную куру и спустил тетиву. «Дзынь!» – ласково щёлкнула тетива. И, не успели Гришка с Элом что-то вякнуть, как изумительно красивый полёт стрелы оказался слишком точным, и острый медный наконечник попал точно в гузку, проткнул куру насквозь и вышел из клюва. Кура, не издав ни звука, ткнулась в землю, оставшись на выпрямленных ногах.

Мужчины молчали.

Над ними летели облака, по долине скользили быстрые тени, вдали шумела листва ветлы, весенний день был великолепен и ярок. Ветерок непристойно лохматил пух на толстом заду добычи. Из её зада горделиво, прямо в синее небо, торчала длинная стрела с чёрными перьями.

Это было что-то.

Алёшка только махнул рукой. Вдруг Гришка хрюкнул и присел на корточки.

– Ну что ты ржёшь? Кончай! – губы Винса кривились, потом улыбка прорвалась, и Винс сам стал хохотать, согнувшись и упёршись руками в колени.

– Ах вы-ы-ы! Ах вы ж ироды-ы-ы! Ах, ёб же вашу мать! – из-за сарая галопом вырвалась старая Парамоновна, раскачиваясь на ходу и размахивая поленом. – Ах вы ж па-ра-зит-ты! Опять! Опять Филипповы! Ах вы ж! (могучий разворот) Паразит-ты! (полено с гулом пошло в сторону братьев) Ах вы ж! (схватила второе полено с финского трофейного брезента, укрывавшего грядку) Иродды! (любой артиллерийский капитан гордился бы поправкой на ветер, которую взяла соседка) Ах! Лучшую куру!

Она схватила стрелу за оперение. Выпучила глаза. Кура чётко висела на стреле.

– Лучшую! Пар-р-разиты! Да ёб!

Парамоновна, выкрикивая очередное проклятие, запнулась за кочку на меже и полетела кубарем, быстро-быстро перебирая руками и ногами.

– А ещё говорят, что современные люди разучились бегать на четырёх конечностях! – прокомментировал Винс, набирая скорость к ближайшему забору.

Сзади, подвывая от смеха, торопился Гришка. Последним на забор махнул Алёшка. И вовремя. Только он спрыгнул, как в подгнившую доску врезалось очередное полено – да так, что старенький забор крякнул.

Они не стали дожидаться, пока соседка допыхтит до забора, нырнули в кусты зацветавшей черёмухи и где-то минуту бежали довольно быстро. Потом остановились. Винс улыбался. День был чудесный. Алёшка хмурился. День был ужасный.

– Ну что ты, Эл? Хорош дуться! Видел как? Сразу – в пятак! Я лук лет восемь не держал. Класс!

– Мать прибьёт.

– Может, – согласился Винс. – Но… Классно же получилось, Эл. Не бойсь, я отмажу.

И чувствуя свою вину, Винс протянул Элу пачку сигарет.

– Куришь?

– Да, – соврал Алёшка.

– А ты, Гришка?

– Да (второе враньё).

– Огня?

Алёшка и Гришка осторожно затянулись довольно мерзким дымом. Нет, конечно, они пробовали раньше раскуривать заначенные окурки отцов, но вот так – по-взрослому, да ещё с Винсом – это была памятная минута.

– Ну, куда пойдём? – Винс был в ударе, веселился.

– Не знаю… Пошли в «башню».

– Йэс, сэр. Как прикажете, сэр. Ну и глаз у вас, сэр, глаз не оторвать, сэр!

– Винс!

– Ладно-ладно! Научу драться. Пошли…

Троица дошла до огромной старинной кирхи, что стояла в конце Речной улицы.

Это было большое здание, сложенное из чудовищного размера гранитных глыб чудовищно упорными финнами. Наружные грани валунов были более-менее ровными, отчего стены кирхи были прямыми, аж глаз резало. Главная башня уходила высоко вверх, к синему небу, к белым облакам, выше мохнатых шапок старых сосен, сбегавших с ровной, как стол, скалы, на которой и стояла кирха. За все послевоенные годы городские власти так и не придумали, что с ней делать. Всё как-то руки не доходили. Пытались сделать клуб, да как-то не заладилось, темновато и стыло там было, на танцы люди упорно ходили на танцплощадку у Лысой горы, в парке на Заячьем острове, а какую-то контору так и не удосужились перевести. Кирха считалась как бы заколоченной, но ещё в первый год своей дружбы Винс и покойный Джордж нашли ход через окно второго этажа, куда потом уже поднимались по приставной доске с набитыми планками, как по плотницким сходням. А как Винс уехал обратно в Ленинград, так уже другое поколение верховодило в кирхе.

Зайдя за угол кирхи, Винс хитро свистнул, будто пропел букву «ш-ш-ш». Из окна высунулся Жорка-Джордж, расплылся в улыбке. Доска спустилась вниз.

– Винс! Давайте поднимайтесь!

Внутри было неожиданно светло – лучи яркого послеобеденного солнца разрезали темноту под высоченным потолком, как прожекторы в театральной постановке. В тишине было слышно хоровое лузганье семечек – в круге света сидело несколько «речных».

– Эт-то что ещё за явление?! – Винс спрыгнул с подоконника и тут же среди знакомых лиц подросшей малышни выцепил глазом незнакомца. – Кто привёл?

– Винс! Винс, это я привел, – Жорка-Джордж подошёл к Винсу, протягивая кулёк. – Будешь?

– Жорка! Жорка?! – Винс прищурился.

– Винс, это Фима Зильберштейн. Из моего класса. Знакомься.

– Да вижу я, что Зильберштейн, Финкельштейн, Гольдштейн и Кацман! – очень тихо проговорил Винс, растягивая слова. – Жорка, да ты с ума сошёл?

– Винс, не кипятись. Я отвечаю. Сядь. Смотри, что будет.

Винс присел на ящик, сверкая глазами. Гришка втянул доску внутрь и спрятался за спиной угрюмо стоявшего Алёшки, который, как Зверобой на верное ружьё, опирался подбородком на свой лук.

– Здг'аствуйте! – улыбнулся Фима. (Его говор я передать не в силах, но вы можете себе представить эффект – в воздухе словно разлился аромат фаршированной рыбы, форшмака и прочих кулинарных подвигов его мамы – Марты Израилевны) – Я пг'ишел… Потому что я пг'осил Жору. Ну…

Фима покраснел, мирно поблескивая круглыми очками. Не увидев никакой реакции, он подтянул губы и развёл длинными веснушчатыми руками, широко улыбаясь. Его светлые с лёгкой рыжиной волосы горели в луче света, как одуванчик.

Винс стремительно бледнел. Жорка, увидев это, торопливо махнул рукой.

– Фима, ты, это, не тяни. Лучше покажи.

Винс глянул на брата.

– Джордж. Я не разделяю вашего энтузиазма, сэр.

– Погоди, Винс. Погоди, глянь! Фима, давай! Ну, не тяни!

– Да-да, сейчас. Я сейчас, – заторопился Фима Зильберштейн, доставая из лежащего на полу мешка что-то здоровенное, заблестевшее, заполыхавшее, как золотая рыбка.

– Оп-па, – только и вымолвил Винс.

Остальные молчали. А Фима, лучший ученик Зареченской музыкальной школы, пробежал длинными пальцами по клапанам саксофона и, не дожидаясь реакции присутствовавших, продудел:

– One, two, three o'clock, four o'clock, rock!

Фимка послушал, как эхо мячиками проскакало по стенам и затихло под сводами кирхи, и повторил:

– Five, six, seven o'clock, eight o'clock, rock!

И ещё раз! Голуби вырвались из-под черепичной крыши и закружились вокруг башни. Мальчишки вскочили на ноги. И Фима, тихоня Фима, как с цепи сорвался – словно джинн вырвался из его медной трубы; джинн закружился, запрыгал, засучил ногами синкопы,