Ну и, наконец, чтобы мало не показалось, сам Салливан. Во время вашего номера Эд стоит с правой стороны сцены. Он остается за кадром, но сцену не покидает. На комика зрители почти не смотрят, их взгляды прикованы к Салливану – все ждут, рассмеется ли он. А он не смеялся никогда.

Сложите все это – и получите кладбище смеха. Нести юмор в массы в таких условиях – сродни агонии. Больше шансов рассмешить мавзолей.

В том, что касается сцены, я человек левополушарного склада, я всегда любил порядок. Я был одержим идеей, что все должно быть продумано до мелочей и быть строго на своем месте. И никогда не нервничал. А вот у Салливана нервы у меня зашкаливали. Поначалу я считал, что дело в непредсказуемости, невозможности все контролировать. Но очень быстро понял: причина в том, что шоу культивировало (казалось, даже преднамеренно) движущую силу сетевого телевидения – страх.

Я останавливался в отеле «Американа» (сейчас «Шератон») на углу 52-й улицы и Седьмой авеню. Прогуливался пешком – мой «последний километр» – по Бродвею до служебного входа в театр на 53-й улице. Прямо у входа был гастроном, где я покупал две банки «Рейнголда», четко зная свою норму. Заметно не будет, но поможет немного расслабиться. Однако от нервозности это не спасало.

Сейчас здесь, в Театре Эда Салливана, снимают шоу Леттермана. Иногда, попадая в Нью-Йорк, я специально прогуливаюсь по этим местам, прохожу «последний километр» до служебного входа на 53-й улице. И даже через сорок лет я испытываю страх и нервничаю до рвотных позывов.

Бывали моменты и похуже. Шоу выходило по воскресеньям в восемь вечера. Поскольку генеральная репетиция начиналась примерно с часу до двух, приходить полагалось рано утром – как раз в то время, когда нормальные люди идут в церковь. Приходилось выбирать: церковь или Салливан. В итоге вы просиживали часов десять-двенадцать, чуть не накладывая в штаны от страха, пока вас не выпускали в прямой эфир перед пятьюдесятью миллионами отрыгивающих, пердящих, полусонных американцев, которые только что проглотили обильный воскресный обед. Самая скучная часть страха и тягомотины.

Но и тут был свой маленький лучик света. Эд узнал, что я ирландец из Нью-Йорка и католик. От физических мучений, переживаемых на шоу, это меня не избавило, но дало мне некоторое преимущество: мои номера не кромсали и уж тем более не выкидывали после прогона, что случалось даже с самыми большими звездами комедийного жанра. Близкие к Салливану люди говорили моему агенту – уж не знаю, правда это или нет, – что я был его любимым комиком.

Однажды во время шоу, едва я закончил номер, он подозвал меня к себе, в правый угол сцены. Это считалось большой честью. Мы обменялись дежурными фразами, а потом он ни с того ни с сего заявляет: «Вы католик!» И обращается к зрителям, указывая жестом на диковинного клопа, стоящего рядом: «Поприветствуем его! Он католик!»

Эд любил представлять гостей как-нибудь эдак. Однажды перед выходом моего друга, испаноязычного певца Хосе Фелисиано (еще одного воспитанника клуба «Оу гоу гоу»), он произнес: «Хочу, чтобы вы как следует поприветствовали нашего следующего гостя – Хосе Фелисиано! Он слепой, и он пуэрториканец!»

Но настоящей вехой моей карьеры в «Шоу Эда Салливана» стал эфир, в котором я догонял шимпанзе, катавшихся на роликах. Воспоминаний хватит до конца жизни: «Шимпанзе разъезжали на роликах, а я за ними гонялся».

Невзирая на страх, у Салливана я позволял себе вещи дерзкие и отчаянные. Обычно комики обкатывали свои номера в клубах, проверяя, как их принимают, а потом показывали у Салливана. Я же сначала пробовал материал на съемках, а в случае успеха выходил с ним в клубе.

Случались и неудачи. Однажды я пришел вместе с братом. Пэт ни разу в жизни не выступал перед публикой. Человек с хорошо подвешенным языком, по жизни так и сыплющий шутками, он понятия не имел, как смешить людей за деньги. Я набросал сценку, реанимировав старого персонажа времен дуэта Бернса и Карлина – продажного сенатора по имени Фребиш. Пэт изображал журналиста, который берет у меня интервью. Мы сели за стол так, чтобы он мог подсмотреть вопросы, если вдруг забудет.

План был следующий: после вступительного слова Эда лидер оркестра Рэй Блок сыграет короткую мелодию, а потом вступит Пэт: «Добрый вечер, с вами… (какое-нибудь стебное имя для шоу), сегодня у меня в гостях сенатор Фребиш…»

И вот Эд произносит свой текст, и… Рэй Блок забывает, что должен играть. А мы с Пэтом сидим в прямом эфире перед пятьюдесятью миллионами зрителей, и пауза затягивается, кажется, месяца на два. Я шиплю: «Давай! Не молчи!» Пэт в полной прострации: а где же музыка? Проходит еще месяц – и наконец он открывает рот. Конечно, номер с треском провалился. Скажу честно, смешного было мало.

С другой стороны, в Вегасе все проходило тип-топ. У меня была программа – фактически весь альбом 1967 года, – причем уже обкатанная, так что проблем никаких. Все, что от меня требовалось, – это «включиться» и отработать свое. Я был привлекательным, умным, умел себя показать, носил красивый двубортный пиджак. Симпатичный, но не какой-то неотразимый красавец, аккуратная стрижка, поджарая фигура. Плюс умение говорить. Я рассказывал то, что у меня хорошо получалось. Умел пародировать разных людей – радиоведущих, всяких телевизионных дам, – говорить их голосами. Я был товаром в красивой упаковке, легким и забавным. Умел давать зрителям то, чего они хотели, и столько, сколько им было угодно.

Хотя, пожалуй, не совсем так. Когда я впервые выступал в Вегасе в 1966 году, это было в клубе «Фламинго» на разогреве у Джека Джонса, в контракте очень строго оговаривалось время моего пребывания на сцене: девятнадцать минут. Я подумал: «Что за херня, девятнадцать минут! Я первый раз в Вегасе. Такое важное событие. Если все пойдет хорошо, я не уйду, пока не отработаю до конца!»

Зал фантастический, и в общей сложности я провожу на сцене двадцать две минуты, на три минуты нарушая контракт. Я возвращаюсь в гримерку, а там меня уже ждет человек-гора с недвусмысленной выпуклостью под пиджаком. Очень медленно и спокойно он объясняет мне, что три мои лишние минуты обошлись владельцу «Фламинго», мистеру Икс (имя вылетело из головы), в какую-то охуенную шестизначную сумму (сейчас это было бы в десять-пятнадцать раз больше). Они целыми днями подсчитывали до копейки, сколько казино зарабатывает каждую минуту. Человек-гора дает понять, что впредь мне лучше не разочаровывать мистера Икс. Я не питаю иллюзий насчет того, что это значит. Должностные обязанности этого волосатого мамонта – устранять артистов на разогреве, которые выступают дольше девятнадцати минут, и вывозить их куда-нибудь в пустыню. Хотя я c детства был знаком с суровой жизнью улиц, так страшно мне не было еще никогда. С тех пор я ни разу даже на наносекунду не превысил лимит в девятнадцать минут.

Фактически я мог выступать ровно девятнадцать минут, ровно двадцать девять минут или ровно тридцать девять. К тому времени я был уже суперпрофессионалом. Я мог выполнить любую прихоть. На раз-два.

Просматривая списки моих выступлений в 1966–1967 годах, натыкаюсь на такие названия, как «Фламинго», «Кокосовая роща», «Голливудский дворец», «Шоу Перри Комо», «Шоу Джеки Глисона», «Озеро Тахо», «Шоу Дина Мартина» и так далее. По плану следующая остановка на этом маршруте: я меняю имя на Джеки Карлин, покупаю белые туфли, золотые цепочки и кольца на мизинец – и вуаля, я устроился в жизни.