Я надел костюм. И чувствовал себя неловко и глупо. Я устроил эту вечеринку – и был тут не в своей тарелке. Проблемы тогда навалились на меня со всех сторон. Эти гребаные тупые телешоу со своей осветительной хренью и пустопорожними шуточками, эта никому не нужная фигня, впустую потраченное время и силы. Мне с моим распрекрасным творчеством деваться было некуда. Все, что я писал и исполнял, существовало в замкнутом кругу: истории про СМИ делались для СМИ, телевидение рассказывало про телевидение. Мне невероятно нравилась жизнь, которую вели мои друзья, рок– и фолк-музыканты, но как комику мне среди них было не место. Комедийных центров контркультуры существовало очень мало – по сути, только одна потрясающая группа под названием «Комитет» в Сан-Франциско; нас с ними как-то пригласили к братьям Смозерсам. С таким коллективом, как «Комитет», я не шел ни в какое сравнение. Было ощущение, что на мне лежало несмываемое пятно всего этого шоубизового дерьма для среднего класса.

Как бы сильно ни манила меня контркультура, я снова оказался перед извечной дилеммой: мне хотелось быть одним из ее представителей, но я не любил ни с кем объединяться, хотя люди, так привлекавшие меня, сами ни к каким группировкам не принадлежали.

А может, тосковал я совсем не по сопричастности, а по возможности полностью раскрыть себя. Ведь я занимался не своим делом. Не ломал голову над тем, как бы поточнее передать свое состояние. Я скользил по верхам, выдавая беззубые обтекаемые пародии. Уже тот факт, что это были пародии, говорит сам за себя. Мое «Я» они не отражали.

Я видел, что делали мои друзья, знал ту музыку, которую они писали, те двери, которые перед ними открывались, те четкие позиции, которые они занимали, те перемены, которые они сознательно приближали. А потом смотрел на тех, кто приходил в телестудии и ночные клубы и кому была адресована моя пустопорожняя болтовня, – чаще всего это были родители тех людей, которыми я восхищался. Я чувствовал себя предателем своего поколения.

«Джордж Карлин стал загадкой шоу-бизнеса. Один из лучших молодых юмористов своего времени, он обладал прекрасным чувством комического, отличался совершенно новым взглядом на жанр, его приглашали в лучшие телепрограммы, рассматривали как кандидата на руководящие должности в самые престижные ток-шоу, он нравился тинейджерам, студентам и остепенившимся женатикам; его пластинки бойко продавались, и, казалось, ему уготовано лучезарное будущее… Сейчас же Карлин больше похож на артиста, выпавшего из обоймы. Его одежда, его озлобленная развязная манера, длинные волосы, затянутые в хвост, неряшливые штаны, весь его вид, потрепанный и несуразный, попытки огрызаться, как будто он подает голос из вонючей ночлежки, – вот из чего складывается его новый „стиль“, фактически – отсутствие стиля, потому что все, на что он способен, это агрессивные, вызывающие „заявления“».

Это слова Джека О’Брайана, называвшего себя голосом Бродвея, сказанные в 1973 году после моего скандального выступления на сцене «Музыкальной ярмарки Вестбери» на Лонг-Айленде. Я не обрадовался бы сильнее, даже если бы написал это сам. Да, Джек, не в бровь, а в глаз, старый ты тупой ханжа!

Как же я докатился до состояния потрепанного, несуразного, озлобленного, огрызающегося бродяги с развязными манерами, в грязных штанах? Ну, это было нелегко. Пожалуй, все началось с длинных волос, которые я затягивал в хвост.

Я как-то сказал, что у меня всегда были длинные волосы, просто росли они внутрь головы. Но я очень долго шел к тому, чтобы выпустить их наружу на всеобщее обозрение. Оглядываясь назад, я не могу точно сказать, где и когда это началось. Едва ли это было осознанное решение – волосам словно самим захотелось на волю. У них было свое мнение на этот счет.

Вообще со мной происходили ужасные вещи. Но благодаря им начала меняться моя жизнь. Осенью 1969 года в Вегасе меня выставили за слово «задница» из отеля «Фронтир», с которым я заключил чрезвычайно выгодный контракт на два года.

Свое шоу я начинал с небольшого вступления, что-то вроде: «У меня нет задницы. Как вы можете видеть, от плеч до пяток я ровный как полено, ирландцы почти все такие. Ни намека на задницу. Помню, в армейском душе черные парни вечно спрашивали меня: „Слушай, бро, а где ты задницу забыл? Надо же, жеребец без задницы“».

Вот и все. И за это меня уволили. Выкинули после первого же выхода на сцену. А произошло вот что. Шоу планировалось исключительно для участников и гостей Пригласительного турнира Говарда Хьюза по гольфу. И весь этот народ, уже отметившийся в девятнадцатой лунке, или как там они у себя в гольфе называют бар, заявился, блин, хорошо поддатым. Подстраиваясь под них, шоу во «Фронтире» начинается чуть ли не на час позже. И когда я выхожу, они уже практически невменяемые. Это провальная публика. Да и вообще я не в восторге от этих гребаных гольфистов.

Я начинаю, как обычно, с задницы, и после первого отделения мне сообщают, что Роберту Маэ, мормону, который руководил этим заведением и вел дела Говарда Хьюза, уже нажаловались: «Зрителям не понравилось то, что вы рассказывали. О втором отделении можете не беспокоиться. За эту неделю мы вам заплатим».

Быть выдворенным из «Фронтира» за то, что сказал «задница». Первая ласточка – вам тоже нравится это выражение? – всего того, что мне еще предстояло.

Потом была кислота. Я точно помню, когда впервые попробовал кислоту: в октябре 1969 года, у меня тогда был концерт в Чикаго в большом джаз-клубе под названием «У мистера Келли», уже давно не существующем. Рядом с записью об этом выступлении, которое в остальном прошло без происшествий, приписано дрожащей рукой слово «кислота». На самом деле за две эти концертные недели я принимал кислоту не единожды – может, пять раз, а может, десять. (После первой пары трипов точность подсчетов начинает резко снижаться.)

К ебеням войну с наркотиками. Переход на кислоту стал для меня переломным моментом – очень полезный опыт. И просить прощения за это я не буду. Я бы вообще агитировал за кислоту. Чтобы ее продавали без рецепта. Именно кислота в конечном итоге позволила мне сдвинуться с мертвой точки, подтолкнула к тем переменам, которые подспудно уже давно назревали, причем мне важно было, чтобы изменился я сам, а не внешние обстоятельства. (Думаю, начало этому процессу я положил, как раз перейдя на кислоту, но к чему это приведет, я, конечно, не знал; по крайней мере, у меня была иллюзия глубоких внутренних перемен, а не просто движения по касательной.) И внезапно мучивший меня конфликт между альтернативными и обывательскими ценностями оказался исчерпан.

Но. Теперь этому совсем другому, радикально изменившемуся, перепрошитому, перепрограммированному человеку предстояло выступить в «Копакабане» в Нью-Йорке. «Копа» – одно из типичных абсолютно чужеродных для меня мест. Я согласился на это (кислоты еще не было и в помине) только потому, что руководство заверило: «Это же Рождество. Хедлайнером будет Оливер (Оливер, автор хита № 1, исполнял некое подобие фолка). Там будет полно людей, которые обычно не ходят в такие места, как „Копакабана“. Это публика помоложе, которая тоже смотрит телевизор. Все будет окей».

Хозяином «Копы» был Жюль Поуделл, полукриминальный тип старой закалки, с крупным перстнем на мизинце, которым он громко стучал по столу, когда был чем-то недоволен.