Она помолчала.

Молчала и черная.

– Ты хорошо подумала, что говоришь? – спросила золотая. – А если я тебя сейчас изнасилую? Чтобы тебе неповадно было?

– Я не твоя вещь, – сказала, дрожа, черная.

У нее щека была измазана сметаной.

На губах блестела перламутровая помада золотой.

– Ты моя вещь, – сказала золотая.

– Нет! – крикнула черная.

– Врешь, – сказала золотая. – Как же ты врешь, собака.

И золотая подошла к черной и дала ей звонкую, громкую пощечину.

Они дрались грубо. Зверски. По-настоящему. Так, как дерутся бабенки в подворотне – из-за пьяного любовника. Так, как дерутся мужики на зоне. Так, как на зоне дерутся бабы. Золотая опрокинула черную на пол, возила ее головой по полу; стрижка черной разлохматилась, ее голова стала похожа на больного старого, грязного ежа. Черная дико, больно лупила золотую в бок, под ребра, острым кулаком. Царапала золотой лицо. Алебастровые щеки золотой прочертили кровавые полосы. Кровь капала на цветной паркет, на белоснежную шкуру белого медведя, распяленную, распятую на полу. Медведя снова убили, только он об этом не знал. Девушки дрались круто: не на жизнь, а на смерть. Молча. Не стонали. Не вскрикивали. Не визжали. Они дрались так: или я тебя убью, или ты меня.

И они убивали друг друга.

У золотой уже были расцарапаны плечи ногтями черной. У черной – разбита голова: золотая швырнула ее головой об угол беломраморного камина. Кажется, у черной было сломано ребро – она странно крючилась. По ее искровяненному лицу ползли кровь, слезы, слюна. Платья были давно порваны. С грудей свисали ошметки дорогих тряпок. Они дрались, и было ясно, что до конца еще далеко.

Они обе были такие живучие.

Как кошки. Как две кошки.

И вдруг, в пылу дикой драки, золотая навалилась на черную сверху, всем телом, и прижала ее всей своей тяжестью к паркету.

И – впилась ей в губы диким, звериным поцелуем.

Оторвалась. Губы черной были прокушены. По губам, по зубам лилась кровь.

Глаза черной были закрыты. Кровь ползла по подбородку.

Губы золотой тоже были в крови. Она тяжело дышала.

– Я хочу тебя, – тихо, так же тяжело дыша, резко вглатывая воздух, сказала черная.

– То-то же. Давно бы так, – сказала золотая.

Они сорвали друг с друга последние искромсанные тряпки и упали на белоснежную кровать, пачкая ее кровавыми пятнами.

Золотая впивалась зубами во вставшие дыбом, черными чечевицами, соски черной. Ее жадный палец глубоко, дико, ища и не находя сладкое дно, погружался в мякоть, в соленую влагу теплой, безумной щели, на ощупь сходной с жалким слизняком.

Черная выгибалась подо ртом, под зубами, под животом и наглыми пальцами золотой. Изгибалась змеей. Застывала, как в столбняке. Снова билась. Била ногами. Вздрагивала смуглыми коленями. Кричала.

Дикие крики не вылетали из ледяных окон. Ледяные окна были плотно закрыты.

На улице стояла белая страшная зима, а нежные девушки боялись холодов.

ЧЕРНОЕ АЛЛЕГРО. ПЕТРУШКА И СТЕПКА

Я совсем не думал, что за нами будет погоня.

У нас был митинг, на площади Минина, и он почти провалился; и Степан разозлился капитально; и так быстро темнело зимой, и надо было быстро удирать, у нас было это все отработано, и Степан не боялся нисколько, это был такой мирный, вялый митинг, ну, мы помахали плакатами, как прощальными платками, покричали чуть-чуть, а рядом с нами что-то свое кричали коммунисты, а рядом еще и зеленые, так что это была дерьмовая сборная солянка, и в ней плавали сосисочки, грибочки, мясцо, лимончик, перцы красные, маслины черные, оливки зеленые и еще Бог знает что.

Степан был недоволен.

Он двинул меня кулаком в бок и тихо кинул мне:

– Давай, бери Белого, и еще кого сможешь, двигай в мою машину. Я туда пошел. Один. Вы тоже по одному. Все в порядке.

– Все лажа, – сказал я.

– Пораженье от победы ты сам не должен отличать, – тихо, зло сказал Степан.

– Это что, стихи?

Я уже смеялся.

– Дурачила. Я пошел.

Он исчез в метели. Я оглянулся. На площади уже почти никого не было. Сиротливо торчали голые кусты вокруг старого погибшего фонтана. Бронзовый Минин глупо простирал кривую руку к небесам. Минин куда-то кого-то призывал. А его никто не слышал.

Я знал, где припарковался Степан.

Рожа Белого моталась поблизости белым носовым платком в метели. Он стоял с непокрытой головой. Ему в открытый рот залетали птицы снега. Он был похож на чучело на зимнем огороде. Я подмигнул ему, и он, издали, близорукий, а увидел.

Пошел за мной. Понятливый.

А больше я никого на площади не увидел. Ни Кузю. Ни Паука. Ни Зубра.

Они все делись куда-то.

Ну, профессионалы. Испарились.

Я подошел, отпечатывая черные следы в свежем снегу, к машине Степана. Я спиной знал: за мной идет Белый.

– Все класс, – сказал я, захлопывая дверцу, усаживаясь поудобнее. – Белый сейчас. Он идет.

– И-дет, – сказал Степан раздумчиво. – И-дь-е-от. Идиот, в общем. Князь Мышкин.

– Кто такой князь Мышкин? – спросил я, и мне стыдно стало.

– Садись, два, – сказал Степан, кладя руки на руль, не глядя на меня. – Мать тебя чему учила? А в школе?

– Я школу бросил, – сказал я.

– Где Белый? – сердито бросил Степан.

– Я вот он, – сказал Белый, открывая дверцу.

Мы поехали.

Белый вечер обступил нас, ложился под колеса Степановой старой машины.

Все было спокойно. На душе было грязно и плохо.

Степан, за рулем, сердился, но молчал.

Мы ехали.

– Белый, тебя где выбросить? – сказал Степан, смотря прямо в лобовуху, на белую, как мрамор, дорогу.

– На Ковалихе, – искусственно-весело улыбнулся Белый.

Белый выпрыгнул на трамвайной остановке, и Степан стронул машину осторожно, потом погнал все сильнее, но не так чтобы очень.

И тут я – я первый – в зеркало – заметил их.

Машину ментовскую. Погоню.

– Степан, – сказал я как можно спокойней. – У нас на хвосте.

– Оторвемся, – так же спокойно выцедил Степан.

Он уже тоже увидел их в зеркало.

И быстрее погнал.

– Ты как хочешь? – спросил я его.

Я был еще спокоен как снеговик с морковным носом.

– Смотри, – сказал Степан. – Смотри и учись. На права-то сдал?