Богородица Умиление плакала ароматными, светлыми, золотыми слезами.

Тихо, темно, пустынно было во храме.

2

Петр сидел в спаленке на кровати. Со своей девочкой в обнимку.

Они ели руками яичницу, возя пальцами по тарелке. И хохотали.

Рядом с ними, на кровати, лежал пистолет.

Ночь глядела в окно тысячью искр, огней, снегов, фонарей; глазами мертвых людей глядела в окно ночь, чтобы живые – о мертвых – ночью вспоминали.

В спаленке света не было.

Петр и его девочка доели яичницу. На тумбочке стояла еще банка с кусочками селедки, дешевые пресервы.

Петр открыл селедку, и они тоже стали доставать куски селедки маслеными пальцами, без всяких там вилок и ложек, и отправляли в рот. И снова хохотали.

Петр опустил руку за кровать. Поймал за глотку, как гуся, бутылку. Отпил сам. Протянул своей девочке.

Она взяла бутылку и жадно, смело, крупно глотнула.

Не поперхнулась: тут же ловко цапнула селедину, закусила.

На полу спаленки были разложены первые номера их газеты.

Старуха Лида и Василий Гаврилыч спали в кладовке; Лида – на постеленных на ванну досках, Гаврилыч – на сдвинутых стульях; был слышен их мирный, вразнобой, храп.

«ДРУГ НАРОДА-2» – чернели, в свете заоконных снегов, газетные шапки.

ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«Флейта Кришны» – пожалуй, самое загадочное полотно художника. Посреди кругло, рельефно клубящихся темно-синих, густо-ультрамариновых, лиловых и турмалиново-красных туч летит гигантская стрекоза. В отличие от обычной стрекозы, у сновидческой стрекозы Михайлова очень много крыльев. Многокрылое, сказочное небесное существо не пугает, а чем-то притягивает: трепещущие крылья светятся нежным, радужным светом, фасеточные глаза таинственно мерцают, и мы внезапно понимаем, что узкое брюхо стрекозы, цвета пламени ночного костра, – это и есть небесная флейта, играющая еле слышную, нежную музыку ночного полета. Эти музыкальные вибрации переданы исключительно светом и цветом. Михайлов – бесспорный мастер света, и здесь он не изменяет себе».

ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВАЯ НОЧЬ

В комнате было две девушки: золотая и черная.

Черная и золотая.

Как их звали? Тельма и Луиза? Барби и Хельга? А может, просто Ирка и Анька?

Одна медленно пила густо-красное вино из высокого, длинного бокала. Другая – медленно двигая челюстями, поедала золотой ложечкой из фарфорового блюдца какие-то фрукты. Отсюда было плохо видно, какие фрукты. Черные какие-то, и чем-то белым залиты. Вроде чернослива в сметане.

Может, это и был чернослив в сметане.

Вокруг девушек, черной и золотой, вздымалась громадная спальня.

Спальней ее было трудно назвать.

Скорее, это была белоснежная ночь Антарктиды.

Со стен глядели ледяные картины. Громоздились торосы снеговых подушек. Свешивались искристые, ледяные сталактиты светильников: люстр, бра, стеклянных свечей в мертвых шандалах. Свисали до полу белоснежные, метельные занавеси, атласно, жемчужно блестел балдахин.

Под белым балдахином молчала белая кровать. Она была шире «Титаника». На ней можно было уплыть в свою смерть. И наслаждаться смертью, как жизнью.

На кровати бугрились сугробы простыней, одеял, подушек. Все сияло чисто-белым, неземным светом.

В этой нереальной белизне настоящими были только красное вино. И черный чернослив в сладкой сметане.

– Любимая, – в нос протянула золотая, допивая свое вино. – Тебе не кажется, что нам пора бай-бай?

– Санни, не понукай! – чмокая, ответила черная. – Мне такой потрясный диск приволокли! Из Египта. Хочу посмотреть вместе с тобой. И тогда уж спать.

Золотая медленно поставила пустой бокал на стол.

– Диск? – медленно, сонно спросила. Сонные глаза косились вбок, на белые айсберги, зовущие раствориться навек в снегу сна. – Какой еще диск?

Золотая медленно зевнула.

Черная, прекратив жевать чернослив, глядела ей в многозубую, белоснежную пасть.

– За него Ширяев кучу бабла отвалил, – черная поставила пустое блюдце на стол, рядом с бокалом. – Кучу бабла, в натуре.

– Зачем?

Золотая зевнула снова.

Черная тоже зевнула.

– Прекрати зевать, мне передается… Там что-то такое… настоящее.

– Убийство? Расчлененка настоящая? Секс с младенцами?

– Да, что-то такое. Но очень, о-о-о-очень стильно сделано. Съемки крутые. И, прикольно то, что делал это известный режиссер.

– Кто?

Черная назвала громкое имя.

Золотая присвистнула.

– Ого! Много заработал парень. Не боится загреметь в кутузку! Хвалю.

– Да прикол в том, что весь мир уже знает, что именно он это снял!

– Тем более молодец. Ну, давай ставь диск. Не жалеешь ты меня.

Золотая шагнула к черной. Положила обе руки черной на обе груди. Сжала торчащие из-под тонкой ткани соски между указательным и средним пальцами.

Они поцеловались, и целовались долго, сладко.

Потом черная, разрумяненная, как яблочко, отшагнула от золотой, подошла к экрану, стала возиться с диском.

На экране творилось черт-те что. Кровь лилась, как вино. Вино лилось, как кровь.

– Я устала смотреть эту лабудень, – зевая, сказала золотая. – Я-то думала, это действительно классно. Банальная похабень. Дурак твой Ширяев.

– Его обманули, – сказала черная.

Они обе сидели в глубоких, мягких креслах, далеко от огромного плоского экрана.

– Я устала глядеть на эти красные толстые члены, – сказала золотая. – Пошли они в жопу! Спать, спать!

– Я не хочу спать, – сказала черная, прикрыв глаза.

– Фу, какая бессонница у нас! – смешливо протянула золотая.

– Я не хочу спать с тобой, – сказала черная и медленно, медленно встала из кресла.

Медленно, медленно встала и золотая.

– Что? Что ты сказала?

– Я. Не хочу. Спать. С тобой. Я. Больше. Не буду. Спать. С тобой, – медленно выговорила черная.

Повернулась к золотой голой, в вырезе платья, спиной.

Золотая медленно обошла черную. Зашла спереди. Встала перед ее лицом.

– Повтори, что ты сказала, – медленно сказала золотая.

– На хер мне повторять. Ты все слышала, – сказала черная.

Видно было, что ее трясет.

Что ей тяжело и страшно говорить золотой это.

– Ну-ну, – сказала золотая. – Вот такие дела.