– Оставь все! – дико крикнул Степан. – Вперед!

И они двинулись вперед.

Не прошли и километра, как девчонкин живот заворохался бешено, и она, в бессознании, судорожно забилась на руках у Степана. Он шел, еле ворочая заледенелыми ногами.

– Ч-ч-ч-черт… Не могу идти…

Он встал на колени и бессильно положил девчонку на лед. Мария почувствовала, что надо делать. Сорвала, содрала с девчонки шубку. Задрала ей юбку, стала рвать, прямо на ней, колготки, трусы.

– Что ты делаешь!.. Машка!.. Она же…

Мария руками раздвинула колени лежащей на льду девчонке.

И Степан понял.

Ребенок шел на свет, слава Богу, головкой. Мария оглаживала мокрое темечко. Губы ее шевелились, будто она молилась.

И тут глаза девчонки открылись. Она пришла в себя.

– Ой-ей-ей-о-о-о-ой!..

– Тужься! – заорала Мария. – Давай! Рожаешь!

Она наклонилась над ее лицом, повернутым к высокому, в бешено мчащихся тучах, небу с белым глазом морозного солнца, и ахнула – такими бездонными, небесными, потусторонними, неземными были, сияли, нездешне переливались смертным перламутром ее широко распахнутые, чуть, по-чувашски, раскосые глаза.

Плоть, живая плоть и кровь… Лезет, борется, хочет жить…

Еще – без духа…

Нет! Нет! Есть в красном тельце дух! Есть!

Иначе – все – бессмысленно… и бесповоротно.

Мария протянула руки. Живая, горячая на морозе, скользко-речная, рыбья тяжесть выпрастывалась наружу, билась, вот уже ложится, легла уже ей на покрытые цыпками, трясущиеся руки. Вот он! Ребенок. Человек…

Девчонка повернула голову, ее щека прижалась, приварилась ко льду.

Она опять потеряла сознание.

Ребенок на руках у Марии вдохнул мороз – и запищал!

Степан стоял на коленях на льду.

Кажется, он плакал.

– Мы умрем тут, – сказала Мария.

Она уже перерезала дрожащими руками, карманным ножом Степана, пуповину. Замотала ниткой, выдернутой из старого своего свитера. Она держала на руках ребенка, закутанного в шубу. Он нежно, зверячье кряхтел, попискивал.

Девчонка, задрав к небу голову, без чувств, лежала, разбросав руки и ноги по стально искрящемуся льду.

Степан лежал на боку, подобрав застывшие ноги к животу. Его брючины сверкали под солнцем ледяной коркой. «Лежит, как младенец в утробе», – подумала Мария.

– Нет! Нет… Что ты мелешь!.. – Она видела – он задыхался, замерзал. Пойдет же кто-нибудь на тот берег! Увидит кто-нибудь…

Зимнее солнце уже алело, катилось на закат.

Мария прижала лицо к густо-красному личику ребенка, он сморщил чечевичный носик и чихнул. Она грела его дыханием. Потом завернула кудрявый, грязный рукав шубы, положила ему на мордочку: чтобы не замерз, грелся внутри мехового кокона.

– Маленький… Милый… Родился… Не на земле, не в воде, не в воздухе… На льду… На реке… И никто не расскажет тебе…

Она бросила взгляд на девчонку. Та не шевелилась.

И не дышала.

Или – все-таки – еще дышала?!

Степан подполз к девчонке, подтянулся на локтях. Прислонил щеку к ее носу, рту.

– Она не дышит! – крикнул он. – Не дыши-и-и-ит…

Рыдал.

Оборвал рыданья.

Уткнулся лбом в лед.

Мария согнулась над ребенком, укутанным в шубу, нахохлилась над ним, как мать-наседка. Она тоже замерзала. Ей почудилось: да, она наседка, птица, и вместо рукавов у нее – крылья, и вместо костей рабочих рук – легкие, невесомые, птичьи косточки, полные воздуха и ветра.

Она закрыла глаза. Сильно хотелось спать.

– Не спать, – сказала она себе белыми губами. – Не спать, слышишь, не спать!

Вечерело быстро и страшно.

Когда над ледяным платом Суры в красно-буром небе уже забились, замерцали первые звезды, послышался шум мотора. По льду медленно, осторожно, тревожно шла машина.

Мария смутно, сквозь пелену, слышала тарахтенье мотора. Слышала, как дико, захлебываясь слюной, ругался шофер, выскочив из кабины на лед. Чувствовала: вот чьи-то руки берут ее, вынимают у нее из сложенных крыльев ребенка, вот несут ее куда-то – куда? А, в тепло… в запах бензина, кладут, как мерзлое бревно, на воняющую бензином и овечьей шерстью кожу… Гладят, бьют по щекам, что-то стеклянное, ледяное суют в рот… Тьфу!.. горечь… А, глотай, глотай, это же водка…

Водка бывает или хорошей, или… очень хорошей… плохой – никогда не бывает…

«А где Степан? Где девочка?» – подумала она еще, прежде чем провалиться в вихренье снега, в ночную метель.

ЧУДО СРЕДИ ТЬМЫ: И ЕСТЬ, И БУДЕТ МИРОТОЧИВАЯ

…многозубчатая, сверкающая темным, будто на рыбацком костре подкопченным, золотом корона над Ее чистым, крутым лбом.

Крутолобая. Как бычок.

С головокружительно-безумными, священно-бездонными, налитыми растопленным зимним льдом, громадными, как две синих ладьи, глазами. Синие, опаловые белки выпуклы, как очищенные Пасхальные яйца; темно-коричневые радужки внезапно отсвечивают морозно-голубым, наивно-детским аквамарином.

Драгоценное лицо. Переливается, вздрагивает, светится.

Она – драгоценность Земли; и Земля повторяет Ее тысячу, миллион, десятки миллионов раз; вот повторила и теперь.

Щеки округлые, и чуть выпирают, смугло торчат южные скулы. Слегка раскоса, будто Она – татарка. Может, Она – татарка?

Может, Она – абиссинка, ассирийка, армянка, грузинка, таджичка, степнячка, мулатка, креолка, эта смуглая скорбная еврейка с глазами огромными, как два глиняных блюдца, только вынутых, после обжига, из печи?

Рот. Этот скорбный рот. Рот – тоже драгоценность. Персы воспевали рубиновый, гранатовый рот; пели о женских устах, что как лепестки роз. Здесь драгоценность великой скорби, упрятанная в шкатулку вечной, неизбывной радости.

Да! Радости. Ибо Она радуется.

Ибо невозможно никогда и никому победить, измять радость Ее.

«Хайре!» – кричат Ее глаза. Хайре, шепчет ее печальный, нежный рот. Слишком нежный для убивающего мира.

ДЛЯ ЖЕСТОКАГО МIРА, ПОГРЯЗШАГО ВЪ УБИЙСТВАХЪ И УЖАСАХЪ, ВЪ ШОПОТЕ ДIАВОЛА.

Хайре, гелиайне… Кирие элеисон…

Что спускается на Ее чистый, крутой и смуглый лоб с обода короны?

Посреди Ее лба, между бровей, светится прозрачный, висящий на золотой, почти невидимой цепочке, весело-искристый камень. Искусно ограненный самоцвет.

Самоцветы – глаза Земли.

Прозрачный камень на Ее лбу внимательно, спокойно смотрит в мир.