— Я еще не смотрела, — говорю я. — Пришли, пожалуйста.

Сегодня у меня купили шесть портретов и серию принтов. Завтра я поеду в город, распечатаю их в хорошем качестве и пошлю заказчику. Золотистой, голубой и алой красками я рисую поле, уходящее вниз, к обрыву. Вообще-то я люблю жару, но это немного слишком. Мне даже нехорошо. Здесь есть какой-то подвох.

— Последи за ними, я часок поплаваю, — говорю я Хосе.

Я плыву на спине, пока дети на берегу не начинают казаться маленькими фигурками. Ровная, плотная линия берега становится тоньше. Тогда я поворачиваюсь к океану. Подо мной глубина. Впереди — пять тысяч километров теплой соленой воды. Линия воды проходит по моему лицу. Если несколько раз нарисовать меня крупным планом, получится, что я то обращаюсь к глубине, то снова вдыхаю воздух неба, которое начинается сразу над водой.

Нашу бухту как будто выкусили из острова. Если проплыть пару километров от берега, можно поравняться с мысом. За ним начинается мощное океаническое течение. Незаметно оно возьмет тебя, потащит, уберет с глаз долой, и бухту свою ты уже никогда не увидишь. Самоубийство отличается от несчастного случая только намерением. Если знать о течении, плыть внимательно, нетрудно догадаться, когда стоит повернуть назад. Вода неодинакова. Она постепенно становится другой. Я могу подплыть вплотную к обрыву и даже заглянуть через край. Вот понемногу течение начинает подбирать меня, втягивать, всасывать. Но я знаю его законы. Несколько гребков в сторону, и снова подо мной спокойные глубины нашей бухты.

Бухта огромная, как поле, но из нее никуда не деться. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь, кроме меня (или Хосе — мы никогда не плаваем вместе) заплывал так далеко на лодке либо без. Местным это ни к чему, рыбалка гораздо лучше за мысом; а приезжие чего-то боятся — и правильно делают.

Я возвращаюсь. Мыслей больше нет. Здесь был какой-то подвох, — снова думаю я, — теперь я знаю, какой.

Меня встречает Ромчик. Он бежит навстречу. Впереди Ромчика мчится его длинный красный язык. Он у Ромчика, как у хамелеона. Ромчик галдит, расплескивая воду, бьет пятками, падает на мелководье, но не захлебывается, а встает и бежит дальше. Я останавливаюсь там, где ему с маковкой; Ромчик не прекращает бежать, а, протягивая ко мне язык, молотит руками и ногами по воде, продвигаясь вперед, доплывает и вцепляется в меня всеми конечностями, как глубоководная обезьяна. В выпученных ярко-черных глазах восторг и абсолютная уверенность в себе.

12

Интервью с Семеном.

Да, ужасно противный, за минувшие двадцать лет стал еще противнее, чем был. И веет от него нафталином, и сутулится, как тогда, только щеки висят сильнее, голос и манеры стали карикатурными. Так в последний свой приезд в Питер, проскользнув между двум карантинами, я с изумлением обнаружила на площади у театра то самое кафе, где двадцать лет назад впервые попробовала суши. Оказывается, оно продолжало существовать, и внутри все было как раньше, но в ту пору интерьер казался модным, теперь — жалким, и пахло хозяйственным мылом. Невозможно оставаться собой столько времени: стараешься сохранить — значит, теряешь.

— Ревнова-ала, — тянет профессор отрешенно, вцепившись в ручки какого-то ведомственного кресла, — и от ревности пыталась с кем-то там сама встречаться, вроде как отомстить мне, чтобы, значит… — Бычит шею, удрученно трет глаза и переносицу. — Не тро-огал я ее… пальцем не тронул… — Профессор какое-то время смотрит прямо в камеру, цинично и всезнающе помаргивая. — Не зна-аю я… понимаете, это все какая-то мутная история, которая кому-то просто-напросто очень нужна… — профессор сутулится еще сильнее. (Следует невнятный вопрос про тело.) — Что, простите?.. — («Тело, тело зачем вывезли?») — Ну… — ерзает профессор, пожимает плечами, разводит руками, — был в глубокой депрессии… хотел проститься… с ней… Профессор явно лжет, и это еще больше запутывает картину. Потому что непонятно, относится ли его ложь к данной ситуации, или это ложь вообще, общий фон его патологической лживости и фальши.

— Хосе, — говорю. — Я знаю, почему я ругаю Болеславу.

— А, ту? И почему же?

— Потому что я похожа на профессора. Он действительно ужасно мерзкий, и я в чем-то такая же, как он. Я это точно знаю. Я с ним как будто заодно и не знаю, как перестать.

— Это он тебя в этом убедил?

— Нет. Я знала еще до него.

— Хм, — Хосе больше ничего не говорит, но это не потому, что ему надоело, а потому, что в его голове совершается мыслительный процесс. Я не вижу Хосе, но точно знаю, что это так.

13

Сегодня у нас на обед салат из фруктов и риса и, опять-таки, рыба. Автор обеда на сей раз я. Делаю несколько беглых фото, чтобы потом зарисовать: блики на миске, блики на ложке, блики на срезах фруктов, океан света, темные волосы детей. Мессенджер блямкает серией сообщений. Кладу телефон подальше, чтобы не залипнуть. Обед — это святое.

— А почему по-русски «и так Далия», а не «и так Маритесс»? — спрашивает Маритесс.

Далия смеется.

— Прости, я не специально. Мам, а правда, что жена Антуана ведьма? Рейна говорила.

— Да какая она ведьма, — говорит Хосе. — Просто у нее необычный вид, необычные движения. Это вроде особенности. С детства.

— Но когда мы проходим мимо, она не здоровается, а злобно шипит и плюется.

Блям, блям, блям, — не умолкает мессенджер. Кому-то от меня чего-то здорово надо. Хорошо бы покупатель или галерея.

— И еще у нее нога из железа! — вставляет Маритесс. — Поэтому она не может плыть. Если бросить ее в воду, она утонет.

— Нога у нее обыкновенная. А шипит, потому что, может, боится, что ее дразнить будут.

— У меня вот кошка была в детстве, — говорю. — Тоже шипела на всех, царапалась и странно выглядела. Так это потому, что она была сиротка, да ее еще и выкинули