— Ш-шу отсюда, — шипит она. — Ш-шу… — она делает к ним шаг, размахивая руками- граблями. — Прайваси, бесы, прайват проперти!..

Бред, никакое тут не проперти, общая дорога. Ромчик орет и бьет Далию по ногам, та перегибается назад и роняет его. Делает шаг назад. Спотыкается. Я бросаюсь вперед, но ей удалось удержаться: она садится в жесткие стебли среди камней на обочине.

— Карга! — ругается Хосе, подхватывая ревущего Роми. — Не стыдно детишек пугать? Что они тебе сделали?

На лице женщины такая лютая, беспричинная, тупая злоба, что мне становится страшно. На миг я готова поверить, что она и правда ведьма. Но мы идем дальше, и тревога рассеивается в теплых синеватых сумерках.

19

— Да, — говорит Хосе, — мне тоже однажды захотелось убить женщину. Такое со мной было.

— Она была карга?

— Нет. Она была очень юная и очень несчастная. А я тогда как раз устроился на работу трейдером. У нас было такое мужское братство. Офисное, корпоративное. Я думал про себя, что вот наконец я чистенький, я выше всех этих бесконечных лесорубов, выше своей безумной крикливой родни, сидящей вокруг телека на бетонном полу. Я засиживался допоздна. Всерьез принимал идею офисной униформы. Потел в ней, дурачок, — усмехается Хосе.

— Она с тобой работала?

— Убиралась в нашем офисе. Приходила после рабочего дня. Ну а я часто сидел допоздна. У нее были тонкая шея, тонкие руки, тонкие лодыжки. Ростом она была — не выше, чем теперь Далия.

— А за что ты хотел ее убить?

— Ни за что, просто так, — сказал Хосе. — Однажды я сидел-сидел, а она терла пол позади меня. И вдруг мне представилось, что я сейчас обернусь, схвачу ее за шею и придушу. Сломаю ей шею голыми руками. Рядом со мной стоял цветок алоэ. И я сделал это с цветком. Я схватил его за стебель и размазал — большим и указательным. И это было настолько…

— Приятно?

— Да, — сказал Хосе. — Так приятно… — голос у него стал сложный, хрипловатый, как у Маритесс тогда. — И очень просто. И я подумал: интересно, как она пискнет в последний момент. Я представил себе этот звук и вдруг услышал его — тонкий и придушенный, возникающий не по воле человека, а просто потому, что голосовые связки… а через них воздух…

— Но ты же этого не сделал?

— Нет, — сказал Хосе. — Не сделал. На следующий день я попал в больницу. Ехал пьяный и вылетел в кювет. Спустя месяц я узнал, что меня уволили. Довольно быстро нашел новую работу.

— Повезло тебе, — говорю.

— Тебе надо лететь в Петербург, — говорит Хосе. — Быть свидетелем. Рассказать то, что ты знаешь. Ты и эта девушка из Праги. Это будет справедливо. Надо лететь.

20

— Мам, я хочу с тобой сплавать! — несется Маритесс. — Можно?

— Поплыли, — говорю, — но только в нарукавниках. Я тебя тащить на себе не собираюсь. И папу предупреди.

— Окей! — Маритесс, расплескивая воду, бежит за нарукавниками.

Я жду ее по пояс в океане. Вот бежит обратно, на ходу натягивая оранжевые дутики на плечи. Длинноногая, широкоплечая, мускулистая девица, Маритесс выглядит года на два старше, почти ровесницей восьмилетней Далии. Откуда-то она знает все неприличные слова на всех языках, которые звучат здесь, на этом побережье; стримы всех самых тупых блогеров; откуда-то чует, как надо завязывать парео и закалывать волосы, откуда-то ей известно, что курит человек из фургончика и кто так ужасно кричал на мысу перед рассветом и почему. У Маритесс идиосинкразия к любой культуре, к любым сложным словам, к чему угодно, что не связано с тем, как ведут себя люди. Ей интересно только это.

— Плывем! — кричит Маритесс, оборачиваясь после трех гребков и поднимая тучу брызг.

Я тоже оборачиваюсь: Хосе выскочил на берег и приложил ладонь ко лбу.

— Не предупредила?

— Да и плевать, — бросает Маритесс и, обгоняя меня, уверенно плывет вперед.

Я не спешу. Знаю, что скоро Маритесс выдохнется, и я догоню ее без особого напряжения. Так и происходит. Теперь мы плывем рядом. Маритесс, впрочем, не отстает, мерно фыркает, расталкивая воду сильными ногами и руками.

— Мам, — спрашивает она, — а это правда, что тот убийца был твой парень?

— Правда, — говорю я.

— И вы с ним занимались сексом? — жадно интересуется Маритесс.

— Да, — коротко отвечаю я. — Но это было задолго до папы.

Маритесс шумно всплескивает руками и ногами, заныривает, выныривает, отплевывается.

— Ничего себе, — говорит она. — А он тогда уже убивал кого-нибудь?

— Не знаю, я его не спрашивала, — говорю я.

— А вот пираты, — спрашивает Маритесс, — а вот пираты, они одеваются в какую одежду?

А пьют типа они одни спиртозоли? — у Маритесс не очень хорошая дикция, голос хриплый, языки она мешает, но общается очень выразительно и сформулировать может на свой лад все что угодно. — Как lookin’ пират? У него черный глаз, да? А у меня есть черный глаз? — Маритесс лезет, подплывает в три гребка ближе и поворачивает мокрое лицо ко мне, интенсивно мигая глазом. Мне хочется ее поцеловать.

— Пиратом быть слишком просто, — говорю я. — Раз плюнуть. Любой может. Вот спасателем на море — это трудно.

— Я могу спасателем! — попадается Маритесс. — Смотри, как я плаваю! — и она устремляется вперед.

Но вперед уже некуда, вперед плыть не надо; и я кричу ей: «Маритесс, погоди!», — но она, конечно, меня не слышит, или слышит, но не слушается, в азарте, в упоении, ей хочется показать мне, что она круче всех, — а там, совсем рядом, эта невидимая, вернее почти видимая черта, — там, где вода становится другой, там, где течение подхватит легонькую Маритесс, и я уже замечаю,